Ледобой

Здрав прошагал мимо двора кончанского старшины, княжий терем остался и вовсе в другой стороне, и толпа зевак в недоумении зароптала. Суд за уличные беспорядки могли учинить князь, голова городской стражи и старшина. Князя беспокоить — уж больно дело мелкое, голова стражи — еще туда-сюда, а вот кончанский старшина для такого случая самый подходящий судья. Но Брань рассудил по-своему. У корчмы Еськи-дуралея весь ход остановился, и Здрав сделал Безроду знак следовать за собой. У ворот корчмы остался второй стражник, молодой румяный парень, и зеваки стали расходиться. Не ушел только убогонький пьянчужка «козлиная борода». Все тянул тонкую шейку, выглядывал что-то в полутьме корчмы и косился на стража у дверей. Наконец не выдержал, собрался с духом и скользнул-таки в щелку между стражем и дверью. Тут-то его Будык и прижал коленом к косяку.

— Помощников только не хватало! Думаешь без тебя, Тычок, не разберутся?

— Я тут это… а вот желаю бражки выпить! — заявил пригвожденный к доскам Тычок. — Хочу!

— Да уж хватит. — Будык отпрянул, и корчемный завсегдатай осел наземь. — С утра плещешься. Домой иди. Все тетке Жичихе расскажу, бражник.

Тычок отошел, почесывая затылок. Толпа, утратив последнюю надежду, окончательно разошлась. Интересно, чем дело кончится, да ждать уж больно долго. Утром и так все станет известно. Тычок — он уж точно до конца выстоит…

Здрав за локоток поймал пробегавшую мимо девку из обслуги, спросил, где хозяин. Кивнул Безроду и пошел первым. Еська Комель правил плетень во дворе. Заслышал шаги, оглянулся, нахмурился. Узнал.

— Я вот любопытствую… — Брань грубо развернул Комеля к себе. — Во что день свой ценишь?

— День? — Корчмарь поскреб загривок. — Ну-у, бочка меду от Сиваня, бочка квасу, пяток поросят, мера пшена, мера гречи…

— А догляд?

— И догляд.

— Стало быть, золотом рубля два. — Брань, прищурив один глаз, смерил Безрода с ног до головы. — Множь всемеро. Да, пожалуй, и еще вдвое.

— С чего бы это? Не понимаю, дядька Здрав!

— Молод еще, потому и не понимаешь! Не встал бы ты раньше. Горюшко, оно ведь споро, сбудешь да не скоро.

Комель вдохнул, да так и остался с грудью, распертой, словно бочка. Дошло. Поскреб загривок.

— Да чудно как-то! Старик стариком, да и меч заперт… — вздохнул Комель, недоверчиво оглядев Безрода.

— Зенки не выкатывай! И смотри, Еська, доиграешься! По кромке ходишь, нынче мало за край не сверзился. Не этот — другой покалечит. Да и я за шум взыщу. По миру пойдешь, если жив останешься. Смекнул выгоду, бестолочь? Вот и выходит, что должок на тебе.

— Ка-какой должок? — Еська побледнел.

— А такой! Две седмицы поишь сивого, кормишь, кровом оделяешь. И тебе не в убыток, и мне спокойнее. — Брань хитро покосился на молчащего Безрода. — Ох, Еська, с огнем играешь! И не говори, что не слышал! А будешь из себя дурачка строить, не досчитаемся тебя однажды. Слезами изойдем горючими, погребем под ивами плакучими! Чего молчишь, как истукан? Понял?

— Чего ж не понять? Слава богам, не дурак! — Еська бросил на Безрода недобрый взгляд.

— То-то! И без шуточек тут у меня! Не вздумай Сивого цеплять! А то найдут тебя однажды калечного да увечного! А я скажу, что ничего не знаю.

Комель мрачно кивнул.

— Две, говоришь?

— Две, — кивнул Брань, уходя. — И не дури.

— Уже день долой! — крикнул корчмарь.

— Ты, Еська, шустер, как меч остер! — Здрав, не останавливаясь, покачал головой. — Да так и быть!

— Откуда же вы такие беретесь? — Едва стражник ушел, Комель глыбой навис над новым постояльцем и зашипел тому прямо в лицо. — Как придет напасть, хоть вовсе пропасть!

Уж как Еська не стращал… Сивый с места не отшагнул. И вовсе он не стар, как поначалу казалось. И морщины у него не морщины — четкие, будто ножом резаные. А и впрямь больше на шрамы похожи, что взбугрились там, где у простых людей морщины ложатся — «гусиные лапки» у глаз, три борозды на лбу, две убежали от носа в бороду.

— Не блажи. — Голос горе-постояльца оказался не слабее Комелева. Только не грохотал, как гром, а свистящей змейкой в ухо вползал. — Сдуйся.

Еська мгновение колебался и отошел. Провел Безрода на самый верх, под крышу, в каморку, где только метлы ночевали да ведра. Но тепло и сухо.

— Вот и спи в тоске, на голой доске, — Комель показал пальцем на угол, свободный от утвари. — Стол положу раненько утром, да поздно вечером, как закроюсь.

И ушел, сотрясая корчму смехом. А Безрод положил на пустую бочку меч, скатку, усмехаясь, огляделся. Выбрал метлу поновее и прошелся ею по своему углу. Потом бросил скатку в изголовье, меч уложил рядом с собой, задул плошку с жиром, что принес Еська, и лег.

Утром встал чуть свет. На бочке, стенах, на полу осел иней, а ворочался всю ночь, будто на углях спал! Несколько раз просыпался от жажды, шептал в кромешную темень: пить, пить… А подать-то и некому!