Ледобой

Девятый пренебрег доспехом, и неведомый заставный боец его просто-напросто вскрыл, как раковину, поперек груди. Нашли в кустах, справа от тропы. Десятого гонец прирезал со спины, под лопаткой остался торчать нож с рукоятью из бивня моржа.

— Его собственный. — Щелк вынул нож из раны и вложил в ножны, что висели на поясе оттнира.

— Обошел со спины, вырвал нож из ножен и уложил одним ударом. — Перегуж внимательно осмотрел траву вокруг. — А ведь наш ухарь тоже ранен! Вот глядите, подкрался с этой стороны, из-за дерева, выждал какое-то время, неслышно скользнул в самое подбрюшье и прирезал! А на стволе, пока таился, оставил свою кровь!

Пошли невысокие каменистые холмы. Одиннадцатого нашли внизу, под крутым обрывом, откуда тот никак не мог выбраться сам. Так и помер на камнях — со сломанной шеей долго не живут. Двенадцатый лежал на тропе шагах в двадцати, сжимая в руке окровавленный меч.

— Ох, не поберегся ты, парень! — покачал головой старый воевода. — Достал-таки оттнир! Меч в крови.

— Может быть, не его кровь? Вся застава кровищей изошла!

— Его, — мрачно бросил Перегуж. — Лезвием кусок рубахи вырвал, видишь, там на кончике? Было бы дело в крепости, от беготни по лесу клочок давно слетел бы.

— А ведь счет быкам пошел на второй десяток! — бросил Моряй и усмехнулся.

— Я уже ничему не удивлюсь. — Щелк присел на валежину. — А все же угадал Волочек с гонцом!

— У старого было чутье на таких. — Перегуж вытер испарину со лба. — Пусть ему сладко пируется в чертогах Ратника.

— Я не очень хорошо знал заставную дружину… — Моряй напрягся в потугах припоминания. — Знал несколько человек, но и только. Кто бы это мог быть?

Щелк пожал плечами. Пересекаться с заставными не приходилось. Видел нескольких в Сторожище, кое-с-кем водил шапочное знакомство, но тем дело и ограничилось.

— Я знал побольше вашего, но тоже не всех, — вздохнул Перегуж. — Гадать можно бесконечно. Солнце в полдень входит, а дел еще немеряно. Встали! К тринадцатому!..

Далеко за полдень, почти в самых сумерках нашли девятнадцатого и последнего. Лица на нем просто не осталось, пониже шлема застыла кровавая каша, ни губы, ни нос больше не просматривались. Полуночник застыл в нелепой позе у прибрежных камней — вытянул руку, будто тщился что-то ухватить слабеющими пальцами, — и от места схватки к морю тянулся теперь лишь один кровавый след. Бурая полоса обрывалась в прибрежных камнях, на гальке угадывался волок, словно к морю тащили ладейку… и все. Море не хранит следов. Давно растаяла пенная дорожка за рыбацкой ладейкой, а кровь, оброненная неведомым гонцом, давно смешалась с морской солью. Перегуж, Щелк и Моряй лишь переглянулись.

— Сдается мне, он еще появится. — воевода подкрутил ус.

— Станет обидно, если море не отдаст его земле. — Щелк прищурился, словно мог углядеть в туманной завесе черную точку. — Чарку-другую с ним я бы с удовольствием раздавил.

— Что теперь? — нахмурился Моряй.

— Война, — вздохнул Перегуж. — Будет война. Отсюда почти равно далеко до нас, до млечей и до соловеев. Куда ударят полуночники… не знаю. Нас не было восемь дней, вот сойдем дома на берег и попадем как кур в ощип — глядь, а в Сторожище уже оттниры хозяйничают. Не угадаешь. Посему закончим тут и тихонько двинемся восвояси. И вроде все ясно, большая беда стучит в ворота, а беспокойно мне от сущей мелочи.

— Какой? — в один голос вопросили Щелк с Моряем.

— Где пятьдесят четвертый?..

Часть 1 ИЗГОЙ

Глава 1 Сторожище

— Ну-ка в сторону сдай! Ишь, раззявился!

Седой и тощий мужик, по всему видно чужак, на окрик резко обернулся. Уличную толпу, словно ладья волну, резал надвое здоровенный детина с необъятной бочкой на плечах. Крикнул да впритирку прошел. Не рассчитал, а может быть, нарочно пихнул. Бочка — эвон какая! Тяжелехонька, полнехонька, жилы из человека тянет, свет белый застит. Вот и не углядел, толкнул самую малость. Седому да худому и того хватило. Слетел с ног наземь, растянулся на дороге, приняла его серая пыль, будто мягкая перина. А здоровяк лишь крякнул, подбросил бочку на спине, принял поудобнее и прочь зашагал. Дела торговые спешки не любят и к праздности не льнут. Голь перекатная, упал — поднимется, выпачкался — отряхнется. Ему пыль дорожная — стол, постель, подруга. Упал, пыль поцеловал — как с родней повидался.

Седой медленно поднялся, искоса выглянул в спину здоровяку с бочкой на покатых плечах и усмехнулся. Отряхнул пыль с невышитой рубахи, выбил волосы, стер с лица грязь.

— Ах, нечисть, ах, поганец! — залопотал кто-то за спиной. — И ведь не впервой ему так: человека — в грязь, девку — за подол, что плохо лежит — за пазуху! Вот ведь поганец, ой, поганец!

Собиралась толпа зевак, и впереди выступал убогонький, пьяный старик, что смешно качал кудлатой головой на худющей шейке. Тряс нечесаными космами и лучезарно улыбался.

— То Еська Комель озорует. Здоров бочки таскать, что я пиво дармовое хлестать. Жаден так же, как велик… Сам таскает, лишь бы другим не платить.