Леда без лебедя

Его нет в Риме уже четыре или пять месяцев, — отвечал мой учитель. — Я слышал, что он захворал очень серьезной нервной болезнью и что едва ли оправится. Так говорил граф Галиффа. Вот и все, что я знаю о нем. — И еще добавил: — И в самом деле, он был очень слаб. Он взял здесь у меня несколько уроков. Боялся скрестить шпаги; не мог видеть острия Шпаги перед глазами…

— А Галиффа еще в Риме? — спросил я его.

— Нет, в Римини.

Через несколько минут я простился с ним.

Неожиданная новость поразила меня. Я подумал: «Если бы это была правда!» И я пожелал, чтобы он был поражен одной из тех ужасных болезней спинного мозга и спинного хребта, которые приводят человека к постепенному вырождению, к идиотизму, к самым тяжелым формам сумасшествия и, наконец, к смерти. Эти симптомы, почерпнутые мною из научных книг, воспоминания о посещении дома умалишенных, даже более детальные картины, запечатлевшиеся в моей памяти после несчастного случая, происшедшего с моим другом, бедным Спинелли, — все это быстро всплывало в моем мозгу. И я снова увидел бедного Спинелли, сидящего в большом кресле из красной кожи, с землистобледным лицом, все черты которого застыли в ледяной неподвижности, с широко разинутым ртом, полным слюны и бормочущим что-то непонятное. И увидел жест, которым он время от времени собирал в носовой платок слюну, не перестававшую стекать с углов рта. И вновь увидел белокурую и стройную сестру его, которая, с выражением страдания, подвязывала ему салфетку на шею, как ребенку, и зондом вводила в его желудок пишу, которую он не в состоянии был глотать.

Я думал: «От всего этого я только выиграю. Если бы мне пришлось драться с таким известным противником, если бы я его ранил или убил, то это событие, конечно, не осталось бы тайным; оно стало бы переходить из уст в уста, распространилось бы, обсуждалось бы всеми газетами. И могла бы даже всплыть на свет Божий истинная причина дуэли! Между тем эта ниспосланная Провидением болезнь спасает меня от всех опасений, неприятностей и сплетен. Я, пожалуй, могу отказаться от кровожадного наслаждения, от намерения покарать его собственной рукой (да и могу ли я быть уверенным в исходе?), коль скоро я знаю, что ненавистный мне человек разбит параличом, доведен до состояния беспомощности. Но верно ли это известие? А если это только временное недомогание?» Мне пришла в голову счастливая мысль. Я вскочил в экипаж и велел везти себя в книжный магазин. Дорогой я думал (с чистосердечным пожеланием) о двух самых страшных для писателя, для творца слова, для стилиста, видах мозгового расстройства: о дизартрии и аграфии. И мысленно представлял себе оба симптома.

Я вошел в книжный магазин. Сначала я не мог ничего разглядеть, так как глаза мои были ослеплены ярким светом солнца. Я расслышал чей-то гнусавый голос, спрашивавший меня, с иностранным акцентом:

— Что угодно синьору?..

Я разглядел за прилавком человека неопределенного возраста, худого, неказистого блондина, похожего на альбиноса; и я обратился к нему, называя заглавия нескольких книг. Некоторые из них он передал мне. Потом я спросил последний роман Филиппо Арборио. Альбинос подал мне «Тайну». Тогда я выдал себя за фанатичного поклонника этого романиста.

— Это последний?

— Да, синьор. Наше издательство несколько месяцев тому назад объявило о скором выходе нового романа, «Turris eburnea»!

— Ах, «Turris eburnea»!

Мое сердце забилось сильнее.

— Но я думаю, что мы не выпустим его.

— Почему же?

— Автор очень болен.

— Болен? Чем же это?

— У него прогрессивный паралич мозга, — ответил альбинос с видом особенной осведомленности, произнося эти три страшных слова.

«Ах, болезнь Джулио Спинелли!»

— Стало быть, тяжелый случай?

— Очень тяжелый, — тем же тоном ответил альбинос. — Вы знаете, что паралич не останавливается в развитии.

— Но ведь он только начался.

— Да, только начался; но в характере болезни не может быть сомнения. В последний раз, когда он был здесь, я слышал, как он говорил. Он уже с трудом выговаривал некоторые слова.

— Вы сами слышали?

— Да, синьор. Выговаривал уже неясно, запинался на некоторых словах…

Я поощрял альбиноса своим преувеличенным, почти заискивающим вниманием, с каким я относился к его словам. Я думаю, что он с готовностью перечислил бы все согласные, на которых запинался знаменитый романист.

— А где он теперь?

— В Неаполе. Доктора лечат его электричеством.

— A-а, электричеством! — повторял я с наивным изумлением, словно невежда, желая польстить тщеславию альбиноса и продлить беседу.

В узком и длинном, как коридор, магазине пробежала свежая струя воздуха. Свет был мягкий. Приказчик спокойно спал на стуле, в тени глобуса, опустив голову на грудь. Никто не входил. Хозяин развлекал меня своим смешным видом: он был такой белесоватый, со своим ртом, как у грызуна, с этим гнусавым голосом. И в тишине среди книг было очень отрадно слышать, как с такой уверенностью заявляют о неизлечимой болезни ненавистного человека.

— Стало быть, доктора надеются спасти его, — сказал я, чтобы поощрить альбиноса.

— Это невозможно.