Леда без лебедя

— О Кармил, а ты не хочешь ли поклоняться Афродите? Кто не видал ее лица, тот не знает полного счастья. Далеко-далеко она стоит и смеется под колоннами храма, открытого морским ветрам.

И сказал Кармил:

— О Лидда, я хочу с тобою поклоняться Афродите, а ежели позволено мне будет, то и тем, кого ты именуешь Харитами и у кого златые веретена, и всему прочему, что услаждает взор и сердце человека.

И поднялся он, и предстал перед отцом своим, и сказал:

— Отче, дай мне следующую мне часть имения.

Отец его был мудр, он не смутился, не осерчал, а позвал к себе старшего сына и сказал:

— О Елиуй, брат твой просит дать следующую ему часть имения.

И сказал Кармил с улыбкою:

— О Елиуй, ухожу я свивать венки в других садах. Хочешь отправиться со мной?

И сказал Елиуй:

— Нет, пусть тебе другие сопутствуют. Я остаюсь служить отцу.

И сказал Кармил:

— Будь счастлив, брат. Пусть много батов масла войдет в твои точила и много коров зерна — в твои житницы, и пусть никакое приказание отца не будет для тебя тяжкой обузой. А я привезу тебе издалека необычайный подарок.

И отец разделил им имение.

По прошествии немногих дней младший сын, собрав все и наняв судно, отправился с женщиною-островитянкой вниз по реке к морю, над коим владычествовала богиня, которую Лидда именовала Афродитою.

Вознеся на родине Лидды хвалы богине, взложив на жертвенник ее множество пар горлиц, узрел Кармил белые города с храмами, где к алтарям стекались толпы блудниц. Познал он и священный пот, омывающий тела во время соития, и таинство ритмических движений, ведущих к апогею сладострастья. Открыл все тайны, изведал все утехи. И рука его всегда была щедра: подстилал он пурпур под томно изогнутые спины, швырял золото к стройным ногам, летал к любовницам на конях, взнузданных ветром, и на триремах, что обгоняют чаек. Богатство на краткий срок сделало его царем. И возжелала богиня Афродита прежде, чем он станет нищим, оказать ему последнее свое благорасположение, и завела напоследок в город Элевсин, куда сбирался на торжественное празднество весь люд той страны. И там, в толпе, на берегу моря узрел он глазами смертного блудницу, прекраснейшую из прекрасных, что прозывалась Фриною, и развязала она пояс, и сбросила одежды, и распустила волосы, и предстала нагая восхищенному взору толпы, и вошла нагая в волны, и плескалась там, обласканная безудержным смехом богини, коей нравилось вот так являть свое присутствие смертным.

Вот какое зрелище увидел Кармил, прежде чем стать нищим. И в тот же самый день отправился он в порт и поднялся на судно, готовое к отплытию; и пустился он к берегам Азии, назад в свою землю, и в докуке дальнего путешествия утешало его душу виденное в Элевсине диво, что возникало вновь и вновь в остающихся за кормою пенных бурунах. Но едва судно стало на якорь, он, расточивший в скитаньях все до последней драхмы, вспомнил об отце, о брате, о процветании отчего дома, о полных житницах, на дверях которых развешивал он некогда венки из свежих цветов, о комнате, напоенной ароматами меда и мастей, и смеющихся женщин.

Ныне остались скитальцу лишь лохмотья да маленькая глиняная статуэтка Афродиты, что дала ему Лидда при слезном прощании. И он начал нуждаться и пошел нищенствовать, но тем прокормиться не мог, ибо настал великий голод в той стране. И пристал он к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней. И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему.

И вот сидел он как-то у подножия дуба, бледный как мертвец, и все прижимал к груди священный амулет из глины, дабы согреть сердце, объятое стужею. И думал он о доме, оставленном ради женщины-беглянки, и о груженом судне у речного причала, и об искрящемся звонком море, и об острове, куда слетаются горлицы, и о величии храмов, и о неге постелей, и о бренности наслаждений.

Чувствуя смертный час, воскресил он в памяти брата, что пересчитывает наполняющие точила и житницы баты с маслом и коры с зерном, принесенные должниками. И молвил:

— Сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода. Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче, я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. Прими меня в число наемников твоих.

Встал и, оставив свиней пастись, повернул стопы к отчему дому. По дороге питался он кореньями, пил из ручьев, и стоило присесть передохнуть, как думалось: не встать ему более. Кожа его иссохла, кости размягчились, живот весь подвело, будто ядовитый змей изгрыз всю внутренность его. И все же продвигался он вперед, точно лист, гонимый ветром.