Ларец

– Коли б я того не понял, разве стал бы рассказывать? – Пальцы Зайница расщипывали белое перо. – Меж тем достигли мы Воронежа, но словно бы чего-то там ожидали, сидя без толку на постоялом дворе. Тут уж Игнотус, теперь конопатый горбун со светлою косицей, меняться перестал, чтоб не вызывать подозрений у содержателей. Нрав его сделался раздражен, словно бы от разлития желчи. Даже обыкновенная теплота испарилась из его глаз, и сделалось вдруг заметно, что они малы. И маленькие эти глазки сверлами впивались в ужинавших путников, но ни на ком не задерживались надолго. Вьюноши по младости робкие, мы норовили побыстрей закончить с трапезою, дабы не ощущать неудовольствия нашего подопечного. Неожиданно он засмеялся. «Что-то вы приуныли, друзья мои! – воскликнул он, хотя упрек следовало бы оборотить вспять. – Прочь от нас все, что несет отпечаток меланхолии! Долой эту немецкую напыщенность, погруженную в „увы“! Будем скакать и плясать! Хозяин, подать вина получше, какое только сыщется!» Принесли рейнвейн. Надобно тут признаться в странном моем недостатке, причинявшем мне в юности немало конфузу. Есть недуг под названьем сенная лихорадка, приключающийся от самых различных причин. На некоторых нападает она в пору весеннего цветения, некоторым тяжек запах собачьей либо кошачьей шерсти. Мне же, к смеху знакомцев, не показан виноград и все из него изготовленное, особливо вино. Стоит мне сделать глоток-другой, как нос мой печальным образом краснеет и распухает, а из глаз прыщут слезы. К тому ж начинается и мучительный кашель. Зная о сем изъяне, я уж приноровился тогда в обществе подносить бокал к губам и отставлять незвначай, хотя иногда все же выходило неловко. Послужив мишенью насмешек, я тщился не признаваться прямо в сем недуге. Рыльский хвалил рейнвейн, а Игнотус потчевал нас с таким усердием, что даже уличил меня в том, что я еще не прикончил бокала. Рыльскому беда моя была известна, и он, улыбнувшись мне глазами, пару раз отвлекал вниманье Игнотуса, дабы я смог выплеснуть вино свое под стол.

– А как же… – Нелли замялась: вопрос ее был слишком уж короток, да и не имел прямого отношения к делу.

– Как я подхожу к святому Причастию, милое дитя? – угадал ее мысли фон Зайниц. – Я к нему подхожу. И недуга моего со мною не случается. Это вить уже не вино, не забывай.

– Я не хотела спрашивать, да не удержалась.

– Пустое. Меж тем заметил я, что безделье и сытный обед с обильным возлиянием сморили моего Алексея. Запасшись сальной свечою, мы поднялись в спальню. Постоялый двор в Воронеже был переполнен, и, к неудовольствию, какого Игнотус отнюдь не выражал в дороге, нам досталась одна комната на троих. Рыльский очень скоро захрапел, затих и Игнотус. Меня же Морфей бежал в ту ночь. Долго лежал я в смутной тревоге, слушая доброго сверчка. Неожиданно заскрипели половицы. У половиц есть привычка скрипеть особенно сильно всегда, как кто старается не шуметь. Ступая осторожно, Игнотус подошел к кровати Рыльского и склонился над ним. Затем шаги его направились ко мне. Не ведаю по сю пору, что побудило меня притвориться спящим! Быть может, обыкновенное человеческое любопытство как раз к тому, что от нас хотят скрыть.

– Мне не объясняйте, я всегда подслушиваю, – Нелли хмыкнула.