Ларе-и-т`аэ

Мейран тяжело сглотнул. Если Сейгден о чем-то умолчал... да, это серьезно. Хуже, чем серьезно. Не в том банальном для большинства королевских дворов смысле, что первый министр у его величества из доверия вышел. Ерунда. Сейгден и Мейран всегда делились друг с другом любыми соображениями — потому что именно друг с другом, а не король с министром. Чтобы между ними доверие исчезло, нужно сперва их дружбу порушить — а такое едва ли возможно. Но если один из друзей переживает какую-то мысль в одиночку, не осмелясь потревожить ею второго... это должна быть очень мучительная мысль. Да, и при чем тут король Найлисса?

Мейран не испытывал ревности к Лерметту. Даже на одно-единственное мучительное мгновение — не испытывал. Просто ему хотелось знать... нет, не так. Не хотелось. Между «хотелось» и «должен» есть разница — ого, и еще какая!

— Ты неправ, твое величество, — усмехнулся Мейран. — Тут уж одно из двух — либо «потревожить», либо «попусту».

Они всегда были на «ты», даже и прилюдно. Вздумай Мейран обозвать короля «вашим величеством», это означало бы, что он всерьез на него разобижен... или сам хочет обидеть. Тоже всерьез.

— Да нет, — не согласился Сейгден. — Бывает и такое. Другое дело, что сказать тебе я был должен... а Лерметту так просто обязан. Никто другой нам лучше, чем он, не присоветует. По эту сторону реки никто не знает степь лучше него.

— Так ведь со степью мы замирились, — удивился Мейран. — Разве нет?

— Да, — вздохнул король. — В том-то и весь ужас. Я давно уже об этом думаю. Вот как мне эта мысль во время ристаний в голову пришла, так и избыть ее не могу.

Он поднял со стола бокал и допил последний глоток.

— Сам посуди, — молвил король, устремив на бокал задумчивый, почти отсутствующий взгляд. — Да что там... просто вокруг оглянись.

Мейран послушно оглянулся вокруг. Легкий переплет оконной решетки, витые свечи на ночном столике, почти невесомое кресло на прихотливо изогнутых ножках...

— Ты никогда не задумывался о том, насколько мы богаты? — очень тихо осведомился Сейгден.

— Задумывался, — ответил Мейран. — И даже способствовал.

— Богаты, — повторил король. — Даже твоя Адейна захолустная на самом-то деле богата. Нет, я понимаю — здесь, в Ланне, тебе так не кажется. А ты не как суланец Адейну припомни. Ты на нее из степного шатра посмотри.

Усилие Мейрану над собой пришлось сделать совсем небольшое, ибо шатры степняков он видел, и не единожды. И если взглянуть через реку из такого шатра... да. Определенно даже да. И от этого «да» Мейрану сделалось зябко и душно.

— Что, понимать начинаешь? — криво усмехнулся Сейгден. — Мы богаты. Шесть веков назад мы были куда как беднее — но степь это не остановило. Мы все равно были лакомым кусочком. А теперь... да на этот кусочек столько всяческих приправ изысканных насыпалось, что он сам в рот просится! Это ведь только кажется так, что мы шестьсот лет воевали. Разве же это война? Все загодя известно, все расчислено, у каждого из королей в степи свои лазутчики. Как только чихнет великий аргин, так за рекой военная тревога. Один набег, один-единственный, ритуальный. Стоит отбросить врага один только раз, и этого довольно. Живи себе мирно, коров дои, виноград дави. Это ведь только приречные области воевали, да и те... не так, чтобы очень. Если последнего нашествия на Найлисс не считать, за шесть сотен лет ни одного настоящего набега и не было. А те, что были, никогда не проникали вглубь наших земель. И кусок изо рта выхватывать, чтобы денег достало оружие сладить, нам тоже не приходилось. Шесть веков почти что мира. Отрежь на охрану границ самую малость — а на остальное богатей... мы и разбогатели. За шесть-то сотен лет. А степь осталась прежней.

Сейгден с силой выдохнул и свирепо, почти с ненавистью уставился вновь на ни в чем не повинный радужный бокал. Мейран не произнес ни слова. Он просто ждал молча — и дождался той минуты, когда взгляд короля нехотя смягчился. Мало-помалу, но все-таки смягчился.

— Дураки были наши предки, — угрюмо заметил король. — И мы не лучше. Единолично богатеть бок о бок с нищими — пусть даже и не за их счет, просто рядом — это не только дурная мораль. Это еще и дурная политика.

— Вестимо, дурная, — откликнулся Мейран. — Кажется, я понял, отчего тебя жуть продирает.

— А чего тут не понять... — вздохнул Сейгден. — Сначала шесть веков почти мира — а теперь мир настоящий, без всяких «почти». Раньше в наших краях степняки бывали только в перерывах между набегами, и то не помногу. А теперь они на нас вдоволь понасмотрелись... и еще насмотрятся. И насмотрятся, и обзавидуются, и все такое прочее... сколько нам осталось до войны — до настоящей войны? Пятьдесят лет? Восемьдесят?