ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

— Спасении. Господи, конечно же, нет. Бог — не расчетливый делец, наподобие бакалейщика или управляющего банком, дающий унцию спасения за унцию веры. Заключать с ним сделки нельзя. Он не дает никаких гарантий. Вижу, я утомил тебя, Дункан, извини, хотя и не сказал ничего такого, что почти каждый шотландец не считал бы само собой разумеющимся со времен Джона Нокса[6] вплоть до двух-трех предшествовавших нам поколений, когда люди поверили, будто мир можно изменить к лучшему.

Toy стиснул голову руками, отупевший и подавленный. Ответ священника оказался, вопреки ожиданиям, более основательным, и он чувствовал себя пойманным в ловушку. Хотя можно было выставить немало веских контраргументов, он подыскал только один:, — А как насчет кукушат? Священник смотрел на него озадаченно.

— Почему Бог создал кукушат такими, что они могут существовать, только убивая дроздов-птенцов? Они тоже вверили мир Сатане? Или виноваты дрозды?

Священник поднялся со стула.

— Жизнь хищных животных, Дункан, настолько отлична от нашей, что испытываемые по отношению к ним сильные чувства неизбежно ведут к тщеславию и самообману. Даже твой отец-атеист в данном случае со мной согласился бы. Ты, как я понимаю, пробудешь здесь недельку-другую. Может быть, обсудим с тобой эти вопросы в следующий раз. Тем временем, надеюсь, ты поправишься.

— Спасибо, — сказал Toy.

Он притворялся, что чиркает на бумаге, пока священник не удалился, а потом скрестил руки на краю стола и положил на них голову. Его одолевала усталость, однако он знал, что, стоит хоть ненадолго забыться, хищное удушье прыгнет ему на грудь, и потому он попытался отдохнуть, не засыпая. Это оказалось непросто. Он встал, собрал свои вещи и потащился в постель.

В тот день Toy почти не в силах был вспомнить, что значит хорошо себя чувствовать, погасла и надежда на улучшение. Будущее он мог представить себе только как повторение настоящего, которое свелось к короткому мучительному действию — частым болезненным глоткам из безбрежного океана воздуха. Он оставил эротические фантазии (ставшие, подобно таблеткам, бесполезными от злоупотребления), но неспешный и упорный жизненный процесс в саду изнурял его, как сама эта жизнь изнуряла питавшую ее почву. Ему представлялось, что природный мир простирается от стен гостиницы на все четыре стороны света необозримыми пространствами бугристой земной поверхности, густо населенной живностью — составом, отдельные части которого возобновлялись через пожирание соседних. В двух-трех сотнях милях к югу располагалась выемка в земле, заполненная камнем и металлом, — Глазго. В Глазго Toy слегка подбадривала мысль, что, если поднапрячь голос, его крик кто-то услышит и придет ему на помощь. Посреди этих гор кричать не имело смысла: его муки были так же неуместны, как муки дрозда, умерщвленного кукушкой, муки улитки, раздавленной дроздом. Toy попытался крикнуть, но тут же оборвал себя. Принялся было думать, однако мысли его были скованы словами священника. Неужели существование мира оправдано только тем, что он послан в наказание? В наказание за что?