Ламентации

— Но, доктор, — возразил прыщавый юнец в белом халате без единого пятнышка, — не станут же белые женщины таскать детей на спине, как дикари? Мы же цивилизованные люди…

— Цивилизованные? — вскипел доктор. — Этим словом прикрывают любые ужасы — от искусственного вскармливания до атомной бомбы!

— Вы против искусственного вскармливания? — шепнул другой возмущенный студент.

— В Африке, — объяснил доктор, — из-за нехватки чистой воды искусственное вскармливание для младенца смерть. Если бы соски, бутылочки и смеси появились двести лет назад, все мы вымерли бы от дизентерии. Конец человечеству!

Розовощекий мыслитель умолк, распустил студентов и, шаркая резиновыми подошвами по гладкому белому линолеуму, заспешил в палату Джулии Ламент.

— Пока без имени? — спросил доктор, разминая пяточки новорожденному Ламенту.

— Увы. — Джулия улыбнулась.

— Милая Джулия, у меня к вам просьба, — начал доктор, за трудностями в выборе имени угадавший здоровое упрямство и независимость, — а именно это ему сейчас и было нужно.

— Какая? — спросила Джулия, и польщенная и встревоженная столь доверительным тоном.

Доктор многозначительно сдвинул брови.

— Весьма неожиданная, но очень серьезная.

— Что за просьба?

— Одна из моих пациенток вчера родила недоношенного ребенка весом кило сто тридцать. Малыш в инкубаторе. Я хотел бы узнать, не дадите ли вы ей подержать крошку… крошку… Ламента, чтобы она привыкала обращаться с детьми.

— Подержать? — насторожилась Джулия.

— Главная беда — отчуждение, — объяснил доктор, — неприятие, чувство, будто ребенок для нее чужой.

— Только подержать? — недоверчиво переспросила Джулия.

— На самом деле, — доктор натянуто улыбнулся, — я подразумевал и кормление.

— Кормить? Моего ребенка?

— Представьте, Джулия, — сказал доктор, протягивая ей воображаемого младенца, — что вы так долго вынашивали ребенка, а теперь целый месяц не сможете к нему прикоснуться. Он в инкубаторе, борется за жизнь. Подумайте, чего вы теперь лишены! Вообразите чувство, будто вы остались без ребенка. Представьте, что ваши соседки по палате нянчат детей, а вы сидите одна. Представьте, что истекаете молоком, а кормить некого. Моя просьба может показаться безумной, но, уверяю, это очень распространенный обычай.

— В Европе?

— Нет, — уточнил доктор Андерберг, — в Африке.

— В Африке?..

Доктор, ожидавший недоверия, продолжал:

— Во-первых, тысячелетний опыт воспитания здоровых и счастливых детей что-нибудь да значит. — Он вздохнул. — А главное, ваше небольшое доброе дело поможет матери сохранить драгоценную связь с ребенком.

— Да, — осторожно согласилась Джулия, — было бы страшно эту связь утратить.

Доктор Андерберг хлопнул себя по колену:

— Я угадал, что вы бунтарка, Джулия. С первой нашей встречи я понял, что вы не такая, как все. Вы еще покажете обывателям, как надо жить!

Доктор умчался прочь, а Джулию одолевали неуверенность и сомнения. После расправы миссис Уркварт над Беатриче прошло пять лет. Жив ли еще в Джулии бунтарский дух? Она взглянула на своего дорогого малыша. Он пискнул, на миг приоткрыл глаза и — или это только почудилось? — едва заметно, весело кивнул.

В соседней палате, крепко зажмурив глаза, лежала грузная женщина. Ребенка рядом с ней не было. Мать, но как будто и не мать.

— Мэри? — окликнули ее.

Нет, послышалось. Никому она не нужна — ни медсестрам, ни врачам, ни Уолтеру, ни даже Богу.

— Мэри, откройте глаза.

Ни за что.

Вот бы отгородиться от мира! Не видеть, не слышать, не говорить — исчезнуть по собственной воле.

— Вот, познакомьтесь.

Мэри чуть приоткрыла глаза. Доктор Андерберг положил ей на колени маленький сверток.

При виде улыбки на крохотном личике у Мэри задрожали губы. Не выдав своих чувств, она стиснула неровные зубы.

— Это. Не. Мой. Ребенок.

— Не ваш, но он очень голоден. Сделайте доброе дело, покормите его.

Мэри, покачав головой, вновь зажмурилась.

— У меня и молока-то нет.

— Ну попробуйте! Пожалуйста!

Мэри неуверенно расстегнула сорочку. Ничего не выйдет. Внутри у нее пусто — ни молока, ни воли, ни жизни.

Вдруг малыш засопел, вздохнул, потянулся к ее груди, тычась туда-сюда носиком, и наконец ухватил сосок.

Ошеломленная его упорством, Мэри смотрела, как ребенок жадно сосет.

— Ах ты, черт! — шепнула она.

Доктор Андерберг радостно закивал:

— Как почтовый голубь, вернувшийся домой, правда?

Малыш оставил грудь, поднял сморщенное личико. Они с Мэри уставились друг на друга, как незнакомцы на светском приеме, которых случайно свела судьба. Младенец вновь припал к соску, но уже не отрывал от Мэри глаз. Отвернуться было выше ее сил; под колдовским взглядом ребенка на нее снизошел покой и безмятежность. Вдруг она спохватилась, что рядом стоит доктор.

— Чего он так смотрит на меня? — спросила Мэри.

— Малыши всегда так смотрят. Он вас очень любит.

— Меня?

Детский взгляд был так чист, так безмятежен, что Мэри невольно поддалась его силе; она и ребенок сливались в одно целое. Веки малыша сомкнулись, и Мэри унеслась мыслями далеко-далеко, забыв о пустых кроватях вокруг, о сестрах, о врачах, даже о том, что ее оставил Бог, — обо всем, кроме таинственной новой связи с этим младенцем.