Лакировка

Самому Брайерсу тоже еще не было сорока. Походка у него была пружинистой и стремительной. Среднего роста, сложенный, как профессиональный футболист — гибкий торс, мускулистые ноги,— он излучал энергию и силу. Лицо с правильными чертами, ничем не примечательное, если не считать глаз. Эти глаза не были проница­тельными и сосредоточенными, какими принято наделять сыщиков. Проницательность и сосредоточенность посторонний наблюдатель мог бы обнаружить, внимательно изу­чив лицо Хамфри Ли, на первый взгляд невозмутимо спокойное. Глаза Брайерса ярко блестели и были удивительно синими. Такие глаза под красиво вылепленными надбровьями простодушные люди ожидают увидеть у художников или музыкантов — и постоянно обманываются в своих ожиданиях.

Это расследование было ему поручено по чистой случайности. Едва предва­рительный осмотр был закончен, начальник полицейского участка поспешил принять необходимые меры. Убийство леди Эшбрук неминуемо должно было стать сенсацией. Он попытался позвонить старшему инспектору района, но тот уехал на другое рассле­дование. Несколько минут спустя он звонил в Скотленд-Ярд. Брайерс как раз был сво­боден, имел соответствующий чин, уже составил себе репутацию и ждал повышения. К девяти двадцати машина следствия была запущена. Брайерс послал двоих сотрудни­ков, с которыми уже работал раньше, в местный участок организовать там штаб-квар­тиру. Фотографы и трассологи должны были вот-вот подъехать. С минуты на минуту ожидался и патологоанатом, которого Брайерс предпочитал всем остальным.

В гостиную леди Эшбрук Брайерс вошел один.

— Дайте мне десять минут,— вполголоса сказал он Шинглеру.

На шаг не дойдя до трупа, он остановился. Все его чувства были напряжены. Как и Хамфри менее чем за два часа до него, он накапливал впечатления. Некоторые из них совпадали с впечатлениями Хамфри, хотя были более целенаправленными и под­робными: Брайерс не впервые осматривал разгромленную комнату. Но некоторые его мысли отличались от мыслей Хамфри. Подозрение еще не выкристаллизовалось и пока оставалось, так сказать, растворенным где-то в глубине его сознания.

Он стоял совершенно неподвижно, и только его взгляд, сначала задержавшись на трупе, теперь скользил по комнате. Брайерс был дальнозорок и мелкие предметы, рас­сыпанные по полу шагах в двадцати от него, различал во всех деталях, словно на уве­личенной фотографии.

Он не делал никаких заметок. Записывание на месте происшествия ему мешало. Оно нарушало полноту наблюдений и словно вовсе стирало впечатления, которые вы­рисовывались было где-то на периферии сознания. А может быть, тут не обошлось и без тщеславия: он верил в свою память. Хотя у него в кармане лежал диктофон, пользо­вался он им редко и предпочитал сообщать краткие замечания Шийглеру, который за­писывал их на свой диктофон.

Минуты через две он позвал Шинглера:

— Ну как, готовы?

Шинглер вошел с полицейским фотографом. Защелкала камера Никогда в прошлом леди Эшбрук не фотографировали столько раз подряд и под столькими углами, даже когда ее, молодую светскую красавицу, поймали репортеры после ужина с прин­цем Уэльским. После того, как фотограф кончил снимать труп, Брайерс сказал Шинглеру, какие снимки комнаты ему нужны, и камера продолжала щелкать.

В девять пятьдесят полицейский, дежуривший снаружи, впустил в гостиную рас­красневшегося человека с чемоданчиком в руке. Он начал с того, что снял пиджак в бросил его в дверь на руки полицейского.

— В такую жару только этим и заниматься,— сказал он приятным тенором,— Извините, что задержался, Фрэнк.

— А когда вы не задерживались?

На самом же деле приехать быстрее он физически не мог. Это был Оуэн Морган, профессор судебной медицины, которого с обычным для англосаксов отсутствием ори­гинальности, когда дело касается прозвищ, разумеется, прозвали Таффи. Он был плот­но сложен, белокур, круглолиц. Они с Брайерсом часто работали вместе, питали друг к другу большое уважение и дружбу, в которой пряталась какая-то взаимная бе­режность. Каждый считал другого мастером своего дела, и у них была потребность выражать это словесным фехтованием или, как говорили когда-то, дружеским под­дразниванием. Ни тому, ни другому оно, в сущноста, не шло.

— Полагаю, тут уже натворили все, что было можно,— начал Морган тоном глу­бокой озабоченности. (Он имел в виду не жертву и не хаос на полу.)

— Ну, конечно, все здесь покрыто отпечатками наших пальцев и подошв,— подхватил Брайерс.

— На самом-то деле, профессор,— сказал Шинглер умиротворяющим голосом (интонации выдавали в нем уроженца южного берега Темзы),— никто ни до чего не прикасался. Все оставлено до вас.

— И на том спасибо,— буркнул Морган словно с раздражением.

Шинглера он видел в первый раз, и Брайерс их познакомил.

— Ну, посмотрим,— сказал Морган.