Лакировка

Когда Хамфри проснулся утром в понедельник, через неделю после вечера у Кейт, между занавесками сияла узкая полоска солнечного света и в комнате веяло све­жестью. Была половина восьмого, и на площади снаружи, как всегда, царила тишина. Он мог не торопиться с пробуждением и медлил минуту за минутой, привычно не за­метив, как где-то далеко завели автомобиль. Затем послышался другой звук, довольно неожиданный в центре огромного города,— четкий, размеренный стук копыт идущей шагом лошади.

И этот перестук был привычен для Хэмфри. Он успокаивал, пробуждал смутные воспоминания детства. В действительности же он говорил только об одном: пару поли­цейских лошадей приучают к лондонским улицам, а для этого выбирают самые спо­койные районы вроде Белгрейвии. Больше на третьем этаже ничего расслышать было нельзя — разве что замирающие отголоски быстрых шагов мальчишки-почтальона с ут­ренними газетами.

Хамфри никак не мог проснуться окончательно. Прохладный ветерок принес лег­кий аромат герани. Суббота и воскресенье прошли без происшествий: в субботу вече­ром ритуальное пиво с Алеком Лурией в уголке зала, такого же тихого и мирного, как всегда, в воскресенье обед со старыми друзьями в Ричмонде. И все. Светская жизнь и прежде его не слишком влекла, а теперь он совсем утратил вкус к ней. И этот понедельник у него ничем занят не был.

Он очнулся от дремоты, потому что в дверь постучали — один раз и тут же не­терпеливо еще и еще. Дверь открылась.

— Мистер Хамфри! Мистер Хамфри!

Рядом с его кроватью стояла миссис Бербридж, его экономка. Ей было за семь­десят, но она отличалась завидным здоровьем и невозмутимым спокойствием. Однако сейчас ее никак нельзя было назвать спокойной.

— Извините, мистер Хамфри. Но пришла эта иностранка, прислуга леди Эшбрук... Я ничего толком не могу у нее понять. Она спрашивает вас. Боюсь, с ее милостью что- то случилось.

— Что с ней случилось? — Хамфри сразу проснулся.

— Боюсь, она скончалась.

Больше миссис Бербридж ничего не знала. Она сумела только разобрать, что Ма­рия спрашивает Хамфри и как будто хочет, чтобы он пошел с ней в дом леди Эшбрук. Хамфри сказал, что сейчас будет готов, и вскоре спустился вниз. Мария стояла в при­хожей. Миссис Бербридж обнимала ее за плечи. Мария была крепкой молодой женщи­ной, довольно флегматичной. Она не плакала, но поглядела на него с явным облегчением и стремительно заговорила на своем родном языке. Насколько он уловил, она назвала что-то ужасным, а дальше он совсем перестал ее понимать. Пришлось попросить, чтобы она говорила медленнее: он ведь по-настоящему португальского не знает.

— Ее убили,— сказала Мария и перекрестилась.

Оба слова были ясными и иному толкованию не поддавались, но Хамфри не по­верил. Инсульт, любая другая внезапная, но естественная смерть. Только не это.

Он начал с сомнением расспрашивать Марию. Почему она думает, что старую даму убили? Уверена ли она?

— Вы сами увидите,— ответила Мария ровным голосом.— Это ужасно. Ее голова! Ее голова!

Хамфри уже не мог сомневаться. И внезапно случившееся, как бывает в подобных случаях, обрело достоверность, стало чем-то само собой разумеющимся, словно абсолютно правдивое известие, которое он получил уже давно.

Когда Мария это обнаружила? Хамфри посмотрел на свои часы — почти восемь. Мария вошла в гостиную для утренней уборки. А она была там.

— Вы сами увидите,— повторила Мария.

Она попробовала позвонить в полицию. Она дозвонилась в участок, но не знает, поняли они ее или нет. По-английски она ведь говорит плохо, добавила она виновато. Поэтому она и пришла сюда. Она снова извинилась, что побеспокоила его, но надо же ей было кому-то сказать.

На редкость крепкие нервы, подумал Хамфри. Они прошли через площадь и ми­нуту спустя уже были в гостиной леди Эшбрук. На крыльце Мария потянула его за рукав и предупредила, чтобы он был готов: очень нехороший вид.

В комнате над всем господствовал запах, который невозможно забыть. Он не был сильным — сладковатый, легкий. Если бы это был любой другой запах, а вернее запах, исходящий от чего-либо другого, он не показался бы таким всепроникающим и, может быть, остался бы почти незамеченным. Если бы он исходил от чего-либо другого, он, возможно, даже не показался бы тошнотворным. Есть немало приятных запахов, таких же сладковатых, таких же гнилостных.