Лагерная учительница

— И у нас, видно, много заинтересованных в разложении общества… — проговорил Егоркин.

— Не то! — воскликнула Наташа. — Не верно! Читайте Маркса! Ленина! У них уже все это написано!.. Плевать хотели те, кто ставил этот спектакль, на общество: на становление его, на разложение. Правда, я не смотрела тот спектакль, не знаю, так ли, как папа говорит, но если так, то постановщиков интересовали только деньги, одни деньги! Они знают, что эта тема нас, молодых, интересовала и всегда интересовать будет, во все века! Значит, спектакль будет пользоваться популярностью долгие годы. Тем более в нем не мораль читают, а говорят, что это не запретно, а хорошо. А мы всегда готовы поддержать такое и побежим смотреть сами и друзьям посоветуем… Значит, постановщикам будут капать денежки… Деньги, чистоган всему причиной… Большинство творческих работников продались денежному мешку, а тех, у кого душа болит за состояние общества, третируют демагогией, не допускают к печати, не дают говорить правду, сразу обвиняют в очернении нашей страны…

— Гляди-ка, начиталась Маркса! — усмехнулся отец. — Соплячка, а туда же, в политику лезет… Уроками бы побольше занималась, к институту сейчас надо начинать готовиться, сейчас учить побольше, а не перед экзаменами… Успеешь Марксом заняться в институте. Начитаешься…

— Но в словах ее много верного… должно быть… — задумчиво произнес Егоркин.

— Расфилософствовались! — поднялась Зинаида Дмитриевна. — Болтай, не болтай, от болтовни нашей ничего не изменится…

— Вот приедет барин! Барин нас рассудит! — пропела Наташа.

Все засмеялись. Улыбнулась и Зинаида Дмитриевна. Она не поняла.

— Стол пойду накрывать, — двинулась она из комнаты. — Болтовней сыт не будешь!

Галя вышла следом за матерью, помогать.

— Как дела-то у вас? — спросил Василий Гаврилович.

— Я последние дни на заводе, а Галя сегодня первый день в жэке отработала… Возбужденная пришла. Говорит, интересней, чем на заводе.

— Денег там маловато платят…

— Я без дела сидеть не буду… Осмотрюсь в институте и куда-нибудь пристроюсь. Работы много, были бы руки!

— А нога как? Не беспокоит?

— Я уж забыл о ней! — засмеялся Иван.

— Мы с матерью прописку тебе сделаем… Это не вопрос! Жалейте только друг друга. Теперь сам, наверно, видишь, ты для нее, и она для тебя родней отца-матери. Вы не пожалеете друг друга, другие вас жалеть не будут…

Часть вторая

Глава первая

I

Утром было морозно. Небо серое, туманное, и намека не было на солнце, но к обеду вдруг очистилось, и в цехе стало светлее, веселее, хотя солнечный свет с трудом пробивался сквозь слой пыли на стеклах окон под потолком. Солнечные дни в Москве редки. Небо почти всегда пустое, однообразное, грустное. Зимние дни, словно долгие сумерки: тягостно, грустно. Солнце радовало, веселило. Ира привычно нажимала кнопки. Пресс, шипя, обрушивался на стальную пластину, замирал на мгновение, тужился, выдавливая крышку с пристуком, отрубал и поднимался, посапывая, довольный, что удачно сделал дело. Наверху затихал и, услышав, как звякнула готовая крышка, упав в железный ящик, снова с шипением рьяно бросался на подставленную пластину. Шипение, стук, звяканье готовой крышки — бесконечный ритм этот сегодня бодрит, и мысли веселее, и кажутся напрасными переживания из-за ухода Романа в официанты. У каждого свой путь, и, может быть, Роман найдет себя в этом деле, а если разочаруется, на завод вернуться несложно.

Были эти мысли и по пути в детский сад. Широкая дорожка в парке извивалась меж деревьев по сероватому снегу. Верхушки деревьев алели. Край солнца еще блестел над сборочным цехом, над крышей с тонким розоватым слоем снега. В детском саду, как всегда, было многолюдно. Слышался смех, плач, возгласы детей, сердитые и ласковые голоса родителей. Много мужчин. Одни вели к выходу детей, другие еще одевали. Воспитательница, худощавая девушка со впалыми щеками и сильно выпирающими от этого скулами, повернулась к Ире, вскинула длинные густые ресницы и сказала, что Соню взял Роман. Ира удивилась. Он должен был сегодня работать допоздна.

Солнце скрылось за заводскими корпусами. Небо насупилось, стало сумрачно и на душе Иры. Почувствовалась усталость. Тревожно опять от неизвестности.

Из комнаты вышел Роман, услышав, как она открыла дверь, взял сумку, поставил на табуретку и начал помогать снимать пальто.

— Отпустили, — говорил он. — Шишка какая-то из Моссовета ресторан на вечер закупила. Его свои официанты обслуживают, а меня домой отпустили, чтоб под ногами не путался…

Роман старался говорить бодро, но за напускной бодростью ощущалась какая-то неуверенность, словно он чувствовал вину перед ней и пытался скрыть ее за суетливыми словами. Он быстро и ловко снял с нее пальто и повесил на крючок.

«Как он жалок!» — мелькнуло вдруг в голове Иры, и то, что он так ловко снял с нее пальто, вызвало у нее раздражение. «Манеры слуги появляются!»

— Соня что делает? — спросила Ира, стараясь скрыть раздражение.

— Мы кушаем.

Ира направилась в комнату, оставив сумку на табуретке.