Лагерь

Как доказать, что Магда достойна большего, чем беспомощно барахтаться в циклах, переживать в них ужасы прошлого и тешить себя тщетностями? Он еще в июле решил, что отучит Магду от зеркальной зависимости и высвободит из цепких оков ада. А прошла она, и в самом деле, через ад.

В ее рассказах часто возникал выпивоха, важно носивший одутловатую морду над грязным кафтаном. Сестры да братья являлись в виде штанов или юбок на мощных животах, перетекающих в обрыднувшие ряхи. А милое лицо Марфуши склеивалось в памяти обрывочными лоскутами, глаза то съезжались к переносице, то подскакивали к бровям, когда золотистым, когда рыжим, и чем усерднее Магда складывала ее образ из нечетких деталей, тем больше лоскуты налепливались друг на друга. Тогда она просто приставляла к тоненькой шее Марфуши лик ангела, а сверху — парик с солнечными косичками, и в бессчетный раз пересказывала, как сестра проглатывала букву «р» в имени «Марья», из-за чего прижилось прозвище «Маля», в устах Лексея ставшее ласкательным «Малина». В святцах черным по белому значилось, что 22 июля отведены для почитания пресвятой Марии Магдалины и Магда, не мешкая, присудила себе псевдоним посмертно.

В ее собственных воспоминаниях о смерти не осталось ни прискорбия, ни соболезнования, ни сокрушения. Она довольно бесстрастно заводила россказни о шершавом гробу, сколоченном участливыми страдальцами, но достоверно не знала, кто помог в погребении, сколько плакальщиков собралось на погосте и какими почестями провожали к Богу.

В ее словах мужским басом спорила обнищалая изба. Там за забродившими парами, крепленными печным жаром, краснели и набухали бородатые лица и кулаки, а потом сивуха брала свое и мужики из диких, разъяренных кабанов превращались в старых, разомлевших пузатых хряков, лениво разбросивших копытца в свинарнике и хрюкающих в ответ самому захмелевшему, обычно ее отцу. В деревне последнего дня ее жизни веселье мужиков только начиналось, как и у доброй половины обитателей соседних изб. Денек стоял погожий, солнцем горели крыши и хлева, а на небе разливался голубой океан. Магдалина стояла посреди двора в мамином платье и смотрела туда, где еловая зелень заливала прибрежную полосу неба, вглубь, поверх крыш. Воздушные смоляные пряди разметались по спине, она неуклюже собрала их в косу и распустила: Марфуша, хоть и маленькая, плела косы лучше.

— Марфа, поди сюда, — сказала Магда ей, не отрываясь от бесконечной лазури. Неописуемо красиво. Она говорила, как хотела нырнуть туда, и очутиться по ту сторону неба, с сестрой и Лексеем. Зачем она сестрам, братьям, зачем отцу-пропойце? Лексей и Марфуша — дни пролетали незаметнее с мыслями о них, легче жилось.

— Марфа? — вновь позвала она.

Но вместо нее на зов откликнулась коричневая юбка с гнездом на голове. Ее всегда пугало это гнездо: казалось, оттуда вылезет злобный птенец и заклюет острым клювиком зависти.

— Твой-то, — недобро усмехнулась юбка, пиля чудовищным взглядом. — С Ольгой женихается. Ох, горе горькое тебе будет…Позор, ой поз-о-о-ор… — со зверским злорадством протягивала дебелая баба.

А дальше… Жестокие, глумливые поклепы жужжали в избе навозными мухами, юбки и штаны выставляли посмешищем. Лесная размазанная полоса справа и слева, а меж пальцев на ногах мелкие камушки, впивались и резали, а она бежала, бежала…

Открылась дверь, за ней два злобных волчьих глаза. Мохнатая рука — цап! — когтями сорвала платье матушки…

Волчья конура задавила жаром полыхающих поленьев, лезвие топора добела раскалилось, загорелась кровь. Раны распухли до огромного багрового волдыря. Хлопок, и волдырь лопнул, наводняя багровым настилом семейный очаг Лексея…Названный свекор изрыгал гнусности. Сжимал слабеющую шею в тисках и изуверски боролся с последними конвульсиями. Растворялись портреты и контуры. Тело вздрагивало в липких лужах и еще глотало жадные вздохи, а потом раздался еще один хлопок, уже внутри головы, и душный дом пропал. Что было дальше?

Дальше был бледный голубовато-белый ровный коридор без единой двери. Белый воздушный пол, сотканный из переплетений облаков, а вверху непорочный свет, уходящий ввысь на сотни километров. Тихий, ждущий свет. Она плыла по пушистым облакам так долго, что наверняка пропустила мирской рассвет и закат. Чистая белизна, казавшаяся вначале бесконечно обширной, внезапно сдвинулась с места, будто произошел непредвиденный сбой. В стене образовалось разрастающееся отверстие. В странном танце закружилось кольцо, обрамленное клубами пара, то расширяясь, то сжимаясь, дергались извилистые края, очерчивался круг четче и четче, будто его замазывали краской, обозначая границы. Среди неровных штрихов небесного маляра выросла круглая дверь. Сначала она колебалась посреди невесомости, до того ярко-белая, что казалась цветной, но вскоре очень медленно и заученно приотворилась, а за ней растянулась высокая полоска, тихо жужжащая сотней невнятных голосов. Они жили своими заботами, абсолютно не обращая внимания на неуверенно мающуюся душу, притаившуюся у края двери.