Лагерь

А тем временем…На трухлявой, отсыревшей кровати лежал человек. Он бездумно пялился в потолок, уходящий в прогнившую крышу и видел воображаемые звезды сквозь узкие прорехи в древесине. В последние дни он слишком часто думал, становясь угрюмее и молчаливее, чем обычно. В хижине тревоги и печали обращались в целебное благоговение. Не надо притворяться и прикидываться ради людей, которые по чистому недоразумению именуются «друзьями». Друзья — не те люди, с которыми ты вынужден делить кров. Друзья могут жить за сотни километров, но быть ближе, чем те, кто находится рядом 24 часа в сутки. Из настоящих и достойных остался один человек — сестра. Он уже и в самых отважных фантазиях не помышлял о том, что в жизни появится новый друг. Здесь, вдалеке от шумных глупых подростков, разговоров ни о чем, орущих громкоговорителей, указаний вожатых, звяканья столовых приборов тишина приобретала свой особый, сакральный смысл для умеющих видеть прекрасное в простом.

Он поднялся с кровати и подошел к столу, на котором стояла картонная коробка, сморщенная от влаги. Коробка, раньше доверху забитая всякими ненужными причиндалами, а теперь наполовину пустая, еще недавно стояла в хоздворе среди множества близнецов, наполненных дребеденью. Обычно коробки стояли на площадке за столовой, уткнувшись картонными лицами в мусорные баки. Раз в неделю приезжала большая безликая машина, железной рукой вытряхивала требуху из баков, затем из машины выпрыгивал мужчина в форме и собирал мусор. Двери лязгали, машина с грохотом уносилась прочь за ворота.

Выжившая коробка обрела новое предназначение: хранить вещи. Здесь всего у всех было навалом. Никто не замечал пропажи, будь то обыкновенная картонка или дорогая одежда. Они привыкли заменять одно другим и требовать лучшего взамен. Они привыкли не мелочиться и не расстраиваться по пустякам. Они просто звонили родителям и ставили перед фактом.

Ему звонить некому. Новый друг страдал от той же проблемы. У них не было никого, кроме друг друга.

— Тебе еще принести? — мягко спросил он, кивнув на содержимое коробки.

Болезненно худая девушка провела костлявой рукой по его коже и слегка прикоснулась холодными подушечками пальцев к его — теплым. Невинность прикосновений зашкаливала. Он по ошибке принял их за умышленную игру и поцеловал девушку в худую щеку. Девушка невольно отстранилась.

— Пора тебе идти. Хватятся ведь.

— Ни за что. Я останусь с тобой до утра.

Девушка отвернулась и, не скрывая раздражения, ответила:

— Когда надобно будет — позову. Не ходи попусту, чего зря беду навлекать.

Он покорно вздохнул, прикинул в уме, как проложить маршрут по закоулкам мрачного леса и, обняв друга на прощание, вышел на опушку. Там обернулся на памятник позапрошлому столетию и помахал серебристо-белому огоньку, мелькающему в окошке хижины. Огонек подмигнул, с тихим свистом ухнул в глубины дома и пропал, оставив задумчивого парня в окружении глухого, беспросветного забора. Дисплей телефона недвусмысленно намекал о предстоящей выволочке за самовольные похождения в позднее время. Первый нагоняй в жизни! Надо когда-то начинать, в конце концов. Он всегда был пай-мальчиком. Сначала школа рисования. Вазоны с поеденной мошками геранью и непременные синие шторы, убийственно удручающие. Борьба с мольбертом велась до последней крови, до последнего штриха мелкой подписи, криво поставленной в нижнем углу. Д.

Д тряслась, кренилась, выдавала неопытность. Опыт и разочарование пришли со временем. Кисточки сломаны надвое, мольберт — в слоях пыли, изнывает от жары и ссыхается от морозов на балконе. Краски давно как камни.

После неудачи на художественном поприще в дом приехала нарядно сверкающая скрипка. С музицированием дела обстояли лучше. Скрипачу предрекали большую сцену и полные залы, но затем случилась проблема с деньгами, и будущее само собой померкло. Он не понимал, почему люди, которые были рядом вдруг отвернулись и захлопнули двери перед носом. Сестра говорила, что в современном мире человечность обесценилась. «У тебя талант, у них возможности». Он сидел в обнимку с перелатанной скрипкой в пустой московской квартире и ждал, что придет кто-нибудь и скажет:

— Дерзай, ты сможешь.

Раньше, помнил он, мама, теплая и уютная, в белом банном халате, заходила в детскую, гладила сына по русым, непослушным пушистым волосам и тихо, но очень уверенно произносила:

— Ты у меня самый лучший.