Ладинец

Она и подарила взглядом, да таким, что Власий едва шапку с головы не уронил: блесткий, огневой и такой ясной синевы, что хоть улыбайся, хоть в голос рыдай. Ладинец, что отдал ей, зажала в кулачишке и к груди прислонила. В том Власию и почудилась надежда малая и посул.

– Добрый путь, Влас, – словно очнулась, поклонилась урядно. – Береги себя.

– Теперь уж точно сберегу, – ярил Чубарого, а тот вытанцовывал на дороге, будто сам красовался и хозяином бахвалился. – Так жди, Рябинка!

И пустил коня бодрой рысью догонять отрядец свой. А там уж приметил ухмылки ближников: Ероха бровями играл потешно, а Проха уготовился смеяться. Власий чуть очумевший от Еленкиного взгляда, даже и ругаться не стал. Вывел коня вперед всех и кинул в легкий бег.

Глава 20

– Власька, где носит тебя? – боярин Захар поднялся навстречу сыну с широкой лавки. – Вести скверные, сын. Да ладно, потом. Как там?

– Гладко, бать, – Власий крест положил, не глядя на красный угол, скинул волчью шубу прямо на пол большой гридни и ухватил чарку медовухи. – Морозит. Об чем вести?

Уселся на лавку, скинул подпояску и рассупонил теплый кафтан.

– Об Неське. Второго дня притёк в Сомово Терентий Зотов. Домок его пожгли. Неська к рукам землю прибирает. Терёха супротив встал, да не сдюжил. От его трех десятков токмо половина осталась. О Лавре ни слова, ни полслова. Народец Зотовский шепчется, что боярич давно на глаза не показывается, а вслух того не говорят. Нестор лютует. Вот так-то, сын.

Поживший боярин оглянулся на икону, перекрестил лоб, словно поминая посеченных ратных.

– Да мы того и ждали. Ай, не так? – Влас брови насупил. – Что Терентий говорит? Воинов сколь у Неськи? Ляхи?

– Вот сам и послухаешь. Ныне у нас будет. Я его в старой хоромине поселил. Не гнать же. Да и его полтора десятка не лишние. Про Лавра я ему обсказал, так он возрадовался. На боярский стол не метит, а вот с Нестором сквитаться дюже хочет. У Терехи жёнку стрелой посекло насмерть и дочь шею сломала, когда из терема горящего прыгала. У него кровь-то играет. Да и понятно с чего. Детей вперед себя хоронить – горе горькое, – боярин замолчал, завздыхал тяжко.

– Тогда и тянуть нечего, бать, – Власий прихлопнул широкой ладонью по коленке. – Как порешили, там и сделаем. Десятки разошлем и засядем опричь Шалок. Ворог на своем подворье долго топотаться не станет, всяко выезжать будут дозорами. Станем по-тихому щипать. Там пяток изведем, тут десяток в землю вгоним. По ляхам некому слезы лить, да слухи пускать. Тать, он и есть тать. Кому интересно, кто и кого посек в лесу: не свои и ладно. А отряд воеводы пришел уж?

– Явились. Вечор зашли в Сомово.

– Добро, – Власий с лавки вскочил. – Пойду, бать. Надо с десятниками словом перекинуться. Я поведу, так хучь знать, кого.

С тем и пошел из гридни, но остановлен был отцовским словом:

– Что в скиту? Здоровы? Целы?

– Ништо. Обустроились.

– Ты зачем ездил, Власька? – голос отцовский потеплел, словно усмешка в нем проскользнула.

Боярич отца знал всяко. Понял, что и тот догадался обо всем. Пришлось вернуться и сесть опричь на лавку.

– К Елене.

– Ну, то понятно. От тебя по сию пору жаром пышет. Вона, глазюки искры мечут, – боярин зашелся смешком тихим. – Что, заело тебя, млявый? То-то же. Бабы дело такое, сын. Через них и напасти, и радость, и жизнь. Хлебни, сынок, хлебни такого. Оно на пользу.

Власий промолчал. А что говорить, коли отец все сам и высказал? А вот потом и удивил сына.

– А какая она, Еленка-то? – и голосом понежнел, будто об отрадном говорил.

– Просто так и не обскажешь, – задумался, – ярая, борзая, не бездумная. Красивая, бать. Глаза синие. За своих горой. А вот норов … Горячая. В отца.

Захар покивал, но и снова удивил.

– Не в отца. В мать. Ее кровь, ее норов.

– Знал ее? – Власу жуть как интересно стало.

– Знал, сын, – поживший боярин глянул на икону святую и ликом погрустнел. – Танюшу, мать Еленкину, я знал еще девицей. Любил ее сильно. Отец Таню просватал за Ефима, а я, дурень, хлестаться за нее не стал. Танюша едва жизни себя не лишила, как идти за Зотова не хотела.

Влас дышать забыл, слушал так, что за ушами хрустело!

– Что уставился? – ни с того, ни с сего взвился боярин.

– Так…это…ты ж не рассказывал никогда. Вот и слушаю.

– Сворачивай слушалку свою, да иди к десятникам. Чай боярич, не девка, чтоб на басни-то дивиться. Кыш отсель! – ругался боярин, а сам от сына отворачивался.

Власий понял вмиг, что отец сам не свой, но разговор уж дюже интересный выходил, а потому и пристал с расспросами:

– Стало быть, отпустил ее? А как же она при норове таком сладила с Зотовым? – вопрошал про мать, а думалось о дочери.