Ладья Харона

Свидетельства о первой атомной бомбардировке крайне скудны. Жители Содома и Гоморры, как тогда казалось, погибли, поэтому все, что записано в Библии, исходило из уст самого Господа, остававшегося на орбите, двух его ангелов, не очень ладивших между собой, и выживших содомлян. Чего ни нагородили эти последние, чтобы очернить ненавистного им праведника и его дочерей! Свои грехи приписали им. Дескать, они не чище…

Бесполезно было от датчиков той поры ждать научного описания пережитого.

Авраам, придя к дубраве Мамре, где он беседовал с Господом, увидел над поверженными городами дым, как из печи. И точнее не мог оставить свидетельства, ибо мыслил категориями конкретными, знакомыми и, столкнувшись с неизвестным явлением, своим сравнением одомашнил, приземлил, сделал будничным сверхъестественное. Но я‑то помню два грибовидных облака и бегущих от гибели Лота с семейством. Вспоминаю, как сжимал тонкое запястье младшей дочери его, как прикрывал крылом от излучения. На ногах ее были легкие сандалии из папируса, которые она сплела сама. Страх, покорность, с какой она бежала, снились мне много столетий подряд, и я не мог примириться с концом этой истории, написанной со слов спасшихся содомлян, мстящих Лоту! Не могли они простить своему врагу святости! Наконец на библейских страницах лежит отсвет наших слов, хотя мы знали истину. Но не в наших интересах было выдавать ее. Мы ангелы на службе. Жаль, конечно, ни в чем не повинного старика, дочерей его… Видите, через столетия мучают меня угрызения совести. Есть обстоятельства, не позволяющие мне противостоять общепринятой версии.

Я знаю, после выхода в свет мемуаров Ангела, свивающего небо, найдется немало охотников обелить жителей Содома и Гоморры и обвинить нас, пришельцев, инопланетян, посмевших судить людей за то, что они не успели к нашему прилету достичь нашей степени культуры. Прилетели бы в двадцатом веке… Так нет, приспичило… Однако вернемся к горестной судьбе праведника.

Навсегда я запомнил, как в сумерки достал он из–за пояса бараний рог и заунывным плачем шофара проводил, как велел обычай, Судный День. На фоне догорающих Содома и Гоморры чернели, как обугленные головешки, неподвижные фигуры его дочерей.

Позже Лот признавался, что из Сигора изгнал его страх. Неужели и там досаждали ему люди? Нет, скорей всего, их там уже не было. Они бежали, гонимые ужасом. Или вымерли от радиации. Тогда почему и на сей раз праведник выжил? Ах да, он перебрался в пещеру близ Сигора. Выход из нее напоминал Лоту щербатую хохочущую пасть ассирийца, взявшего его в плен, которая вот–вот сомкнется. Недаром содомляне потерпели поражение. Развратничать — их стихия, а вояки они были никудышные. Не сравнить их вооружение с ассирийским. У тех были луки, копья, щиты, шлемы. Грудь защищали кожаные панцири с нашитой металлической чешуей. Руки до плеч оголены для большей свободы. Ноги тоже защищены.

Слуги Лота, пришедшие содомлянам на помощь, попробовали оказать сопротивление натиску врага, но ассирийцы живо их смяли и перебили бы всех до одного, если бы не Лот. Он предпочел первым сдаться, чтобы показать пример соплеменникам. И теперь он первым бежал от грозящей беды… Нет, не безгрешен был Лот. Корил он себя за то, что внял приказу ангелов. Не стал золой. В пещере, куда он забирался от зноя, у него было много времени для размышлений и для сна. Сны были тревожными. То самум закатывал его вместе с верблюдами в душный песчаный ковер, то захлестывал с головой Евфрат, то заливался горючими слезами соляной столп. «Неужели это ты, Иераса?» — спрашивал он, и не хотелось ему жить. Зачем спас его Господь?

В пещере он обнаружил скелет, в черепе которого поселились ящерицы. Может, для них спас его Господь? Он не догадывался еще: для клеветы содомлян.

Постепенно начал сознавать: не будет ему прощенья. Не только потому, что предательски спасся. Они еще не расквитались с пришельцем за прошлое… Как он жил среди них? Жил, презирая их обычаи. Ни в грош не ставя их свободу! Являясь живым укором им, растленным, погрязшим в скотстве! Всем своим поведением утверждая: вы — быдло, а я — человек, праведник! Перед одним Господом склоняю выю. Но не перед вами. Не он ли был среди них соглядатаем, доносившим Богу о их мерзостях?

Наверно, в их руки угодили глиняные таблички, на которых он запечатлел правду о Содоме.

Был камень у пещеры, морщинистый, замшелый камень. Глядя на него, подумал Лот: «Я — тоже камень, укатившийся далеко от места, где подхватил меня поток жизни. Но теперь я стар и хочу одного — угнездиться. Ноги устали идти. Руки ноют. Нет сил доказывать кому–то справедливость. Никому ничего не доказал своей жизнью. Только ангелы называют меня праведником. Для содомлян я — грешник, больший, чем они. Одна отрада — не погас разум. Я могу вспоминать… Но для этого лучше закрыть глаза».

Но стоило только сомкнуть ему веки, черная птица начинала кружить в памяти. Далась ему эта птица! А он думал — навсегда от нее избавился.

Память перенесла Лота в то время, когда затеяли распрю пастухи и дело едва не дошло до ссоры с Авраамом.