Лабиринт призраков

Окружавшая его стена темноты давала тонкую трещину лишь один раз в день, когда на верхней площадке лестницы появлялась полоса света и на ее фоне Вальс различал силуэт человека, приносившего ему ковш мутной воды и кусок хлеба, который министр мгновенно проглатывал. Тюремщик сменился, а обращались с ним по-прежнему. Новоявленный сторож не останавливался, чтобы посмотреть на узника, и всегда хранил молчание. Он пропускал мимо ушей вопросы Вальса, его мольбы, оскорбления и проклятия. Просто ставил еду и питье у решетки, поворачивался и уходил. Когда новый тюремщик впервые спустился в подвал, его стошнило от вони, исходившей из камеры и от пленника. С тех он почти всегда являлся, закрыв рот платком, и не задерживался дольше необходимого. Вальс уже не чувствовал смрада, как почти не ощущал ни боли в руке, ни тупой пульсации бурых капилляров, тянувшихся от культи и оплетавших предплечье паутиной черных сосудов. Его бросили гнить заживо, и его это перестало волновать.

Вальс начал привыкать к мысли, что наступит день, когда никто не спустится по каменным ступеням в подвал и дверь больше не откроется, и последние часы жизни он проведет в темноте, ощущая, как его тело разлагается, постепенно уничтожая самое себя. Он не раз становился свидетелем подобного исхода в бытность свою комендантом тюрьмы Монтжуик. Если повезет, агония продлится всего несколько дней. Вальс попытался представить состояние слабости и полузабытья, которое овладеет им после того, как в муках голода будет пройдена точка невозврата. Самый жестокий сценарий предполагал отсутствие воды. Наверное, когда истерзанный страданиями, он от безысходности начнет слизывать сточные воды, сочившиеся по стенам, его сердце перестанет биться. Один из докторов, служивший у него в крепости двадцать лет назад, любил повторять, что Бог проявляет снисхождение в первую очередь к негодяям. Даже тут жизнь шельмовала по-крупному. Но, может, в последний момент Господь сжалится и над ним тоже и заражение, расползавшееся по венам, избавит его от худшего в смертный час.

Вальсу снилось, будто он уже умер и лежал в брезентовом мешке, в которых выносили трупы из камер крепости Монтжуик, когда со скрежетом снова открылась дверь на верхней площадке лестницы. Очнувшись от глубокого оцепенения, он почувствовал, как болит распухший язык. Дотронувшись рукой до рта, обнаружил, что десны кровоточили, а зубы шатались, стоило к ним прикоснуться, словно сидели в мягкой глине.

– Пить! – прохрипел Вальс. – Дайте воды…

Спускавшийся по лестнице человек ступал тяжелее обычного. Там, в подземелье, звук служил более надежным ориентиром, чем освещение. Существование Вальса сводилось теперь к боли, медленному разложению собственного тела, отголоскам шагов и журчанию в трубах, проложенных внутри стен. Невнятный шум стал громче, вспыхнул свет. Вальс насторожился, на слух определяя траекторию приближавшихся шагов. Потом различил силуэт у подножия лестницы.

– Воды, пожалуйста, – взмолился он.

Вальс подполз к решетке и напряг зрение. Ослепительный луч будто обжег ему сетчатку. Фонарь. Вальс попятился, прикрывая глаза единственной уцелевшей рукой. Но, даже зажмурившись, он физически ощущал прикосновение пучка света, скользившего по его лицу и телу, покрытому лохмотьями и коростой из экскрементов и засохшей крови.

– Посмотри на меня, – раздался чей-то голос.

Вальс опустил руку и осторожно приоткрыл веки. Его зрачки не сразу приспособились к яркому свету. Персонаж, возникший по ту сторону решетки, не приходил раньше, однако показался Вальсу смутно знакомым.

– Я сказал, посмотри на меня.

Вальс повиновался. Стоит однажды поступиться достоинством, как выясняется, что намного проще подчиняться приказам, чем отдавать их. Посетитель приблизился вплотную к ограждению и внимательно изучал пленника, водя лучом фонарика по его истощенной фигуре, рукам и ногам. И лишь тогда Вальс сообразил, откуда ему знакома физиономия субъекта, который рассматривал его сквозь прутья.

– Эндайа? – пролепетал он. – Неужели это вы?

Тот кивнул. Вальсу почудилось, будто небеса разверзлись, и он вдохнул воздух полной грудью впервые за много дней – или недель. Наверное, явление полицейского ему тоже приснилось. Порой, прозябая в кромешной темноте, Вальс вел разговоры со своими гипотетическими спасителями, которые придут ему на выручку. Вальс еще раз протер глаза и засмеялся. Перед ним стоял Эндайа. Из плоти и крови.

– Слава Богу, слава Богу, – всхлипнул он. – Это я, Маурисио Вальс. Министр Вальс… Это я…

Он протянул к офицеру руку сквозь решетку, обливаясь слезами благодарности и не испытывая ни тени стыда из-за того, что предстал перед полицейским в таком неприглядном виде: полунагой, изувеченный, измаранный фекалиями и мочой.

– Сколько времени я провел тут? – спросил Вальс.

Эндайа не ответил.

– У Мерседес, моей дочери, все в порядке?

Эндайа молчал. Вальс с усилием встал, цепляясь за прутья решетки, пока их лица не оказались на одном уровне. Полицейский глядел на пленника без всякого выражения. Неужели он снова грезит?

– Эндайа?