Лабиринт Минотавра

Но все же, несмотря на все эти неудобства, человек склонен к быстрой адаптации. Правда, это зависит от самого человека. Не каждый, в силу своих сил и своего духа, способен правильно, как требуют того определенные инструкции и правила проживания, утвержденные высоким начальством подобных общежитий, перенести это. Нет необходимости рассказывать о скудности пайков, предусмотренных теми же правилами, к которым Владимир, за все время своего вынужденного заключения, как уже сказано, так и не притронулся. Дело даже не в однообразности пайков, а в том, из чего и для кого это все приготовлено. Поскольку в рацион завтрака, обеда и ужина входил хлеб и чай, это было единственное, что мог за эти дни позволить себе Владимир.

Владимир ни разу не услышал, чтобы кто – то из сокамерников, с которыми ему пришлось разделить здесь свою участь, называл все это завтраком, обедом либо ужином. Называли по – разному: одни – хавка, другие – жрачка, третьи – пайка. Но чаще всего слышалось: «Ты ЭТО будешь?», «Ты ЭТО не доел» или «Ты Это доешь?». Когда все ЭТО съедалось, надо было помыть свою чашку и ложку, когда – то изготовленные, видимо, из алюминия, в чем Владимир сомневался, так как не раз видел цвет этого металла. Алюминий, насколько помнил Владимир, не мог иметь серо – черный цвет. Зато ЭТО хорошо отмывалось холодной водой, поэтому никто даже не обращал внимания на отсутствие горячей. А отчего ей быть жирной и скользкой? После ЭТОГО? Смотри, чашка даже скрипит. Значит, можно вернуть для следующего ЭТОГО.

Контингент был очень разнообразен. За неделю из шести человек поменялось четверо. Но каждый день в камере было шесть человек. Вместо четырех положенных. Кем «положенных»? Видимо, тем же высоким начальником.

Каждый день приносил что – то новое. Не переставая удивляться, Владимир только наблюдал за этой новой, не понятной ему жизнью, за своими сокамерниками, с чуждыми нормальному человеку особыми законами, обычаями. Тем не менее, внутренняя жизнь камеры изолятора была не чужда и некоторого разнообразия, когда, например, слыша топот сапог конвойного, все разом затихали и прислушивались, у какой двери остановится выводной и какую команду подаст очередному задержанному? С вещами на выход либо без вещей? Если с вещами, значит, в тюрьму с последующим этапом. Либо на волю. Другого не дано. Без вещей – значит на допрос. Поэтому, заслышав шаги, уже делали свои ставки на сигареты, кто окажется прав?

Были и иные забавы. Когда по коридору проводили очередных проституток либо преступниц слабого пола, выводные забавлялись тем, что открывали окошечки камер, в которых сидели не только бродяги и мужики, но и иная сволочь. Через эти окошечки невозможно увидеть ту, которую проводят по коридору изолятора, а, только просунув в него руку, послать ей воздушный поцелуй. Но главная забава не в этом. Такие взаимные воздушные поцелуи, как правило, сопровождались набором, причем такого русского красноречия с обеих сторон, которого невозможно где – либо еще услышать. Владимир знал, что русский язык богат и красочен, но никогда не думал, насколько он богат и колоритен на самом деле. Но и здесь Владимиру не было понятно, что именно забавляло конвойных, которые ржали от изощренного, порой даже совсем тупого сквернословия. Тем не менее, получая дозу расслабления от этого взаимного признания в любви, выводной в знак поощрения подходил к камере отличившегося и благосклонно наливал всем без исключения находящимся в ней кипяток. По целой кружке. Вечер удался. Можно уже и четвертую кружку чаю попить. Вместо положенных трех в сутки. И попивая чаек, еще долго продолжали смаковать, кто из них и что именно сказал той – то, и что та ответила при этом. И как ответила!

Невольно, наблюдая за сокамерниками, Владимир видел то, о чем раньше никогда не задумывался и о чем не имел никакого представления. Если на зоне, как полагал Владимир, существуют особые ранги, касты, свои как правильные, так и неправильные законы, позволяющие каждому знать свое место в том, изолированном от мира, обществе, то здесь, в камере, этого как бы и не наблюдалось. Все были временно задержанными. Разница была лишь в том, кто из этой камеры и куда выйдет. Либо в СИЗО, а оттуда этапом на зону, либо на волю. И не было особого разделения между шпаной, вором либо обыкновенным мужиком. Потому что даже тогда, когда, казалось бы, уже все спят, каждый, оставаясь один на один со своими мыслями, либо где – то во сне, вспоминал волю. И пусть эта воля у каждого своя, в своем собственном понимании, но она была, а потом ее отняли. Пусть даже временно. И никто ничего о ней, как бы оберегая ее от дурного сглаза, никому не рассказывает. И маленькие радости бытия каждого, будь то весточка с воли, или передача, передавались сразу всем. И радуются этому все, как дети. Здесь не важно, кто ты. Здесь все равны и в то же время все разные.