Лабиринт

Сёдзо молча курил сигарету. Тацуэ повернулась и уставилась на него злыми глазами. Но он смотрел куда-то в пространство. Почему-то ему вспомнился сейчас виконт Ато. Он видел перед собой его лицо с такими правильными, точеными чертами — красивое, но невероятно глупое лицо! Вспомнился его пронзительный, какой-то птичий голос, его прожорливость — ел он без разбору все, что подавали, съедал страшно много. Сёдзо захотелось спросить Тацуэ, правда ли, что виконтесса не любит фотографироваться, что это связано, как сказал ему Кидзу, с какой-то романтической историей. Тацуэ, вероятно, знает. Но спросить об этом прямо он не решался: чего доброго, она уличит его в чрезмерном интересе к госпоже Ато. Он нарочно стал возражать Тацуэ, стараясь таким путем выведать все, что ей известно о виконтессе, заявил, что, по его мнению, никакие тайные интрижки невозможны для хозяйки такого дома — там столько слуг, что они буквально с тебя глаз не спускают, попробуй-ка скрыть от них свои проделки.

— За все время, что я живу у них в доме, мне ни разу не приходилось видеть, чтобы виконтесса оставалась одна,— сказал Сёдзо.

— Ну, как и где устраивает свои свидания госпожа Ато,— ухмыльнулась Тацуэ,— я, конечно, не знаю. Но в том, что у нее были любовные приключения, я нисколько не сомневаюсь. Возможно даже, что она прельщает мужчин безотчетно, без всякого предвзятого намерения, как бывает, например, в сказках...

— Это что, вроде поющего волшебного дерева?

— Вот-вот. Оно ведь пело свои чудесные песни только для себя, ни о ком не думая, но это было тем более опасно. Пение привлекало путников, и они погибали в объятиях его ветвей.

— М-да! Я и не подозревал, что нахожусь в столь опасном месте. Что ж, в таком случае я готов отказаться от службы у виконтов.

— Вы это серьезно говорите?

— Вполне серьезно. Только придется тебе попросить дядюшку, чтобы он подыскал мне другое место.

Реплику свою он бросил как будто нечаянно, с досадливой усмешкой, с гримасой’капризного, избалованного ребенка. Тацуэ невольно рассмеялась и сказала, что он по крайней мере не лицемерит, не кричит, что пойдет работать хоть на завод. Почему-то она сразу развеселилась.

О своей готовности расстаться с местом Сёдзо сказал полушутя, полусерьезно и не только под влиянием минуты. В последнее время он все чаще задумывался над своим положением, и порой оно начинало его пугать. Службу у Ато он считал вынужденной и временной, она давала ему возможность как-то существовать — не мог же он обречь себя на голодную смерть! Но иногда у него возникало такое чувство, что его новое пристанище мешает ему видеть остальной мир, заслоняет от него происходящее вокруг. Так одно, отдельное дерево может заслонить все, что находится впереди. Шторм выбросил его на чужой берег, где жили враждебные ему по духу люди. Но постепенно он как будто начинал осваиваться, привыкать, забывать о своей былой неприязни к ним. И главное — живя среди них, он пользовался многими благами, которыми они располагали, хотя всегда считал, что им достались эти блага незаслуженно, лишь в силу господствующей несправедливости. В душе он по-прежнему относился к ним критически и осуждал их, однако ел с господского стола и наслаждался комфортом в господском доме. Он пытался успокоить себя следующим рассуждением: допустим, что, спасаясь от сильного ливня, я случайно укрылся от него не в крестьянском доме или в лавочке какого-нибудь мелкого торговца, а приютили меня в особняке богача. Не бежать же мне обратно под дождь только потому, что в доме этом полная чаша и владелец его сколотил себе состояние отнюдь не личным трудом. Ведь вся эта роскошь и богатство вовсе не мои, я не помогал хозяину наживаться и не имею к этому никакого отношения. Так говорил себе Сёдзо. И все-таки на душе у него кошки скребли. Он ловил себя на том, что с каждым днем все больше свыкается с новой обстановкой и незаметно начинает проникаться заботами и интересами окружающих.

Сёдзо еще со школьной скамьи помнил закон приспособления, в силу которого гусеница, живущая на зеленом листе, тоже приобретает зеленую окраску, а живущий среди снегов заяц-беляк зимою становится белым. То же случается и с людьми. И на душе у Сёдзо становилось все неспокойнее.

Он не заблуждался на свой счет и сознавал свои главные недостатки — слабохарактерность и слабоволие. У него были передовые взгляды, но  мироощущение оставалось мелкобуржуазным. И, несмотря на все его усилия, он не мое от этого избавиться. Это мироощущение порой толкало его на поступки, идущие вразрез с его мировоззрением. Нередко его обуревали тайные желания, противоречившие его убеждениям, и он легко поддавался иллюзиям.