Кувырок через голову

И тогда Богданов побежал за мальчишками с чистой совестью. А если бы кто-нибудь сейчас посмотрел на него со стороны, то ни за что бы не сказал, что это идет одинокий человек. Нет, Богданов — наоборот — лихо скатился вниз по перилам. И что-то лихое при этом орал. И ему тоже орали. А уже внизу его поймала дежурная и стала нудно отчитывать.

Это была здоровущая восьмиклассница, прямо — тётка. Но Богданов так бесхитростно смотрел на неё своими разными глазами, одним — коричневым, а другим — синим, что даже эта здоровущая восьмиклассница устыдилась вдруг своего занудства:

— Чего тебе говорить? Сам же знаешь! Нельзя по перилам ездить.

— А мне очень хотелось, — объяснил Богданов.

— Мало ли чего хочется, — вздохнула много уже чего повидавшая в своей жизни и даже в чем-то уже разочаровавшаяся восьмиклассница. — Тем более нельзя.

Богданову жалко стало её, что она так вздыхает. И он поделился с ней своим счастьем:

— А меня Нина Максимовна сегодня похвалила!

— Да ну? — удивилась дежурная. Неизвестно, правда, знала ли она Нину Максимовну, потому что в восьмом классе уже совсем другие учителя. — Ну ты молоток!

И они расстались, вполне довольные друг другом. Дежурная осталась под лестницей, на своем посту. А Богданов побежал дальше, весело задевая портфелем всех, кто ему попадался.

Неизвестно, кому он ещё рассказывал в этот день, что его похвалила Нина Максимовна. Но уж Богдановой-маме он наверняка рассказал. И, возможно, Богданова-мама будет теперь за него спокойна. Очень может быть. Ведь от доброго слова, вовремя сказанного, иногда вдруг поворачивается человеческая жизнь. Это бывает…

Ася с мамой, минуя дежурную, которая, конечно, им никаких замечаний не делала, тоже выбрались, наконец, на улицу.

— Мы ведь сразу домой не пойдём? — догадалась Ася.

— Ни за что, — подтвердила мама. — Давай просто так пройдёмся. В никуда.

— Можно в никуда, — согласилась Ася.

И они пошли с мамой рядом, как подруги, которым просто приятно такое избранное общество и они другого не ищут.

В сквере было солнце. Бесшумно летели жёлтые листья. И приземлялись бесшумно на жёлтую траву. На скамейках сидели бабушки и кричали своим внукам, чтобы внуки не хватали чёрного терьера Гошу за хвост. Но внуки всё равно хватали. А Гошина хозяйка смеялась, прикрыв лицо газетой, будто она не видит.

— Погляди, сколько у этой скамейки ног? — вдруг сказала мама.

Ася взглянула. Вообще-то было, без сомненья, четыре, но Ася видела сейчас две и казалось, что больше нету.

— Две, — сказала Ася.

— Вот именно, — чему-то обрадовалась мама. — Художник может увидеть у лошади две ноги. Или, например, восемнадцать. И всё будет правда. Всё зависит от точки зрения. От собственного глаза.

Ася поняла, что мама, вообще-то, не с ней сейчас разговаривает. Может, сама с собой? Но Асе всё равно было приятно вот так равноправно и не спеша беседовать со своей мамой, поэтому она возразила солидно:

— А скажут, что у лошади четыре ноги!

— Могут сказать, — вздохнула мама, подумав. — Но художников, кстати, это никогда не останавливало…

Они пересекли сквер, пошли по улице, за углом свернули и снова оказались на улице, только теперь на другой. Это была уже скорее аллея. Тут стояли липы. И они пошли прямо под липами. И мама не спрашивала, как эта липовая аллея называлась раньше, когда построен высокий дом с башенкой и кто из великих людей в нём когда-то жил. Она, честно говоря, и сама не знала. У мамы был такой недостаток, но с этим её недостатком Ася охотно мирилась. Может, она даже считала его достоинством?

Мама зато рассказывала Асе, как цветут маки в пустыне, такие вдруг внезапные после дождя на песке, мгновенные, как яркая вспышка, яростно одержимые быстротечностью своей жизни на один-единственный день. Надо учиться у этих маков полноте и щедрости самовыражения…

Какое еще самовыражение? Ну, неважно. Ася даже не переспросила. Важно только то, что они с мамой беседуют сейчас равноправно, будто подруги, и глаза у мамы весёлые, с чёртиками.

Потом мама рассказывала, как её поразило северное сияние.

На всю жизнь оно её поразило. Мама думала — это просто свет. Ну, ночь, например, а всё равно светло. А северное сияние — это титанический пляс небес! Будто кто-то невидимый вертит в небесах яркой цыганской юбкой и неостановимо мечется по всей небесной шири, меняя цвета её и границы. Вдруг ощущаешь, в этих мятущихся сполохах, неистовые прорывы вечности в нашу коротенькую, как воробьиный нос, человечью жизнь. Это словами передать трудно. Когда-нибудь они с Асей поедут на Север и Ася сама поймёт…

— А мы поедем? — осторожно вставила Ася.

— Обязательно, — серьезно пообещала мама. — Я должна вам с папой всё сама показать. Тундру. Пустыню. Горы. Всё-всё…

И когда этот их разговор достиг высшей ступени сроднённости душ, Ася сказала:

— Можно я тебе стихотворение прочитаю?

— Давай, — кивнула мама.

Даже не спросила — чьё, какой поэт написал. Это всегда надо помнить. Папа вряд ли ей проболтался. Он стихи всё равно забывает. Хотя, возможно, это был как раз единственный случай, когда папа запомнил стихотворение с одного раза.