Курбский

В этот раз оба страха сошлись: выступление стольких дворян и протесты и укоры отцов церкви. Сначала сложил с себя сан митрополита и ушел в Чудов монастырь его бывший духовник Афанасий, потом стал просить распустить опричнину митрополит Герман Полевой, и пришлось сразу его отставить, а теперь Филипп Колычев[137] хоть и обещал не вмешиваться в опричные дела, но за опальных продолжал всенародно укорять. Позавчера в Успенском соборе после литургии на проповеди начал опять говорить о невинно заключенных и казненных, а Иван с царского места страшным голосом просил его: «Молчи, только об одном прошу тебя, святой отец, молчи!» Но Филипп — худой, тихий, непреклонный — отвечал: «Наше молчание грех на душу твою налагает и смерть приносит». Храм замер, молчание давило, все, напрягаясь, ждали ужасного, но царь пересилил себя и вышел: он испугался того, что хотел крикнуть. Он не спал всю ночь. Наутро было Рождество — великий праздник, и ради этого и примирения с митрополитом Иван пригласил Филиппа на обед в свою новую опричную крепость за рекой Неглинной. В эту крепость никому, Кроме опричников, доступа не было.

Ее построили невиданно быстро — за полгода. Над трехсаженными каменными стенами глядели бойницы башен, на шпилях простирали крылья черные орлы, а на железных воротах был вздыбленный лев — символ гнева. Сотни опричников в полной броне день и ночь стояли возле пушек и пищалей, у поднятых мостов дежурили всадники, никого даже близко не подпускали. Народ дивился и недоумевал: царь ушел из Кремля, кого он боится?

Сегодня здесь за особым столом сидели царь, митрополит, царица Мария Черкасская[138] и оба сына — Иван и Федор. За другим столом сидели ближние опричники, вожаки: Басманов, Вяземский, Скуратов, Василий Грязной, Захарий Очин, Михаил Черкасский[139] — глава опричной Думы — и некоторые другие. Все они вели разговоры тихо и чинно, поглядывая то на царя, то на митрополита, который сидел, прикрыв глаза выпуклыми веками, спокойно и прямо. Худое лицо его с редкой русой бородой было бледно и сурово.

В узкие окна новой сырой палаты ломилось зимнее солнце, горели узоры на выпуклом серебре, на хрустале графинов, теплом дышала огромная, под потолок, Изразцовая печь, но все ждали чего-то. Иван чувствовал это и начинал раздражаться: он искренно хотел обойтись сегодня без гнева и споров. Был первый день праздника, он устал от стояния на великом повечерии, утрене и литургии, расслабленно, как бы через дымку этой приятной усталости, смотрел на знакомые лица и мысленно просил Бога дать ему сегодня отойти от всех дел. Но тут же он вспомнил, что пригласил сюда митрополита для дела, и, поманив пальцем, что-то сказал подбежавшему кравчему — Федору Басманову[140], кудрявому и светлоглазому, которого презирали и гнушались за содомский грех даже сами опричники. Федор взял дорогой ковш серебряный с чеканкой, налил в него меда и поклонился митрополиту: «Великий государь жалует тебя, святой отец, ковшом этим и просит испить во здравие его и семейства и праздника Рождества ради!» Басманов тряхнул кудрями и отступил, нагло щуря глаза, а Филипп, не глядя на него, перекрестил ковш, отпил и, слегка наклонив клобук в сторону царя, на миг приподнял веки. Взгляд его, грустный и строгий, встретился с подозрительными зрачками Ивана: царь, как и многие, заметил, что митрополит перекрестил ковш, как бы очищая его. Зрачки царя побежали, проверяя это, по лицам опричников и подметили усмешливый взгляд Вяземского — Афанасий Вяземский тоже понял Филиппа. Лоб Ивана порозовел, и голос стал вкрадчив, смиренен:

— Чем прогневал я тебя, владыко, что дар ты мой крестом очищаешь?

Все замолчали, выжидая. Филипп взглянул прямо, устало.

— Не твой дар я очищал, а руку раба твоего Федора, — твердо сказал он и опустил глаза.

Иван не знал, что ответить. Гнев нарастал, а он загонял его под спуд — запоминал все взгляды и все улыбки, мельчайшее движение в лицах — все, чтобы потом обдумать. Но сейчас будет продолжаться обед, и все поймут, что, несмотря на некоторые разногласия, царь и митрополит всея Руси заодно.

И обед продолжался, к разочарованию некоторых и к облегчению других, как обычный обед у царя — благочинно и не спеша, с переменой блюд, негромкими пустыми разговорами и сонливыми длинными паузами. Это был не разгульный пир, который для многих будет этой ночью, когда останутся только свои. Но может быть, если на царя найдет благочестивость, никакого пира не будет. А может быть, и сейчас это только притворство, и вот он неожиданно крикнет свое утробное, дикое: «Гей!» — и ринутся слуги, сверкнет сталь. Один Малюта Скуратов, который скромно подбирал лепешкой остатки киселя, знал, что сегодня ничего такого не будет.