Ксюша

В благословенном две тысячи тринадцатом произошло слишком много событий, как хороших, так и плохих. Нам с дядей Игорем пришлось покинуть уютную берлогу, с которой было связано столько романтических воспоминаний, и я временно перевёз вещи к семье, однако живо убедился, что взрослым детям нечего делать в родительском доме. Предстояло срочно уладить вопрос с жильём, с работодателями, как-то собрать в кучу деморализованную редакцию, а на горизонте маячил дополнительный проект на всё лето. Когда у меня, наконец, появился свой угол, домой я принципиально не казал носа, поэтому вещей у меня оставался только самый минимум, и всё приходилось приобретать заново. Доходы никак пока не хотели покрывать расходы, и порой мой ужин состоял только из горсти тютины, растущей неподалёку. Зато личная жизнь бурлила и цвела буйным цветом, ярко как никогда, словно бы высшие силы компенсировали мне материальные лишения. Тогда же, весной я познакомил Ксюшу с Юлей, и вечер знакомства вылился в фееричную вечеринку втроём. Мы гуляли где-то на окраине города, в полях, и по домам разошлись глубоко за полночь. Если Ксюша честно призналась, что ей моя девушка нравится, то Юля, мне кажется, затаила некоторую ревность, поскольку не до конца верила, что нас связывают (и связывали) исключительно приятельские взаимоотношения.

В общем, на лето Ксюша выпала из моего поля зрения, а когда снова объявилась, выяснилось, что она уезжает учиться в Москву. Я так и не разобрался до конца, то ли на ветеринара, то ли на ветеринарного аптекаря. Мы сидели в кафе, и её заявление застало меня врасплох.

– Как! Ты же говорила, что остаёшься!

– Планы поменялись…

Внутри что-то защемило, заныло, стало как-то тоскливо. Оказывается, вот как я к ней привязался. Осознание, что эпоха наших странных встреч заканчивается, оказалось довольно болезненным. А ещё поселилась смутная тревога, ибо Ксюша намёками призналась, что не первый раз уже экспериментировала с чем-то не очень полезным. Я не разбираюсь в тонкостях фармакологии, но её беспричинное веселье и странный блеск глаз были слишком заметны, чтобы не придать этому значения.

– Обещай, что больше не будешь этого делать!

Ксюша, конечно же, пообещала. Я, конечно же, не поверил.

***

Однако надо признать, что больше в таком состоянии я её не видел, так что моя тревога со временем улеглась.

В сентябре ей должно было исполниться восемнадцать, и выяснилось, что она ещё не уехала. Без особой надежды я, повинуясь подсознательному импульсу, решил устроить ей проводы: накупил всякой снеди, приготовил мясо, салаты, накрыл стол, и позвонил.

Во второй половине дня она заглянула, но буквально на пять минут. Картина стола, полного яств и мой видок, на котором явно отпечаталась мировая скорбь, кажется, вызвали у неё неловкость. Не помню, притронулась ли она к какому либо угощению. Не помню также, о чём мы говорили. Она обещала, что будет звонить во время приездов. И что будет себя беречь и не делать глупостей. Потом она поспешила по своим делам, а я открыл бутылку вина и стал в одиночестве уничтожать нетронутые салаты.

Верная обещанию, она действительно звонила. Однажды зимой даже притащила с собой из Москвы белокурую стройную девицу, которая осматривала меня с превеликим подозрением. Возможно, из-за того что я был со своей будущей женой, с которой они обе были незнакомы, или же у них действительно были планы, но долго они не засиделись.

Ксюша подарила мне тогда чёрную импозантную шляпу (я до сих пор ношу её как память, несмотря на то, что она выглядит довольно потрёпанной), после чего они уехали. Кажется, потом во время её приездов мы виделись ещё однажды или дважды, и оба раза ходили в кино. Переписка почти прекратилась, да и понятно – когда видишь человека хоть пару раз в месяц, всегда есть что ему рассказать, а когда только раз в год, с новостями становится сложнее.

Однажды зимой она снова позвонила. Мол, давай, срочно, садись в такси, приезжай, мы тут тусим. Я был не в духе, и были какие-то обстоятельства, из-за которых куда-то ехать мне было не очень удобно. Словесные качели по телефону продолжались, наверное, с полчаса, но она так и не уломала меня выбраться из дома. Странное душевное оцепенение не позволяет мне даже вспомнить, почувствовал ли я обиду с её стороны, или она как всегда отнеслась к моему отказу со свойственной ей лёгкостью, которая была кислородом её существования. Но больше она не звонила, не звонил и я. А чего звонить-то. У неё там своя новая жизнь, у меня своя, и может ли между нами оставаться что-то связывающее, общее? Если раньше нас разделял только барьер возраста, то теперь ещё и пропасть расстояния, и бездна отчуждения, которая неизбежно разверзается в любых взаимоотношениях между уехавшими в столицу, и сохранившими верность провинции.