Ксеноцид

Внезапно Цин-чжао сообразила, что ей уже намекали на этот выход, всего несколько минут назад. Она почувствовала, как лицо залилось краской, кровь прилила к щекам. «Какую самоуверенность проявила я, так унижая Ванму, снисходительно покровительствуя, когда „бедняжка“ Ванму вообразила вдруг, что сможет помочь мне справиться с труднейшей задачей. Однако и пяти минут не прошло, как мысль, которую она заронила в мой разум, расцвела, превратившись в стройный план. Даже если из него ничего не выйдет, именно Ванму подкинула мне эту идею или, во всяком случае, навела на нее. Таким образом, посчитав ее глупышкой, я сама оказалась в дураках». Слезы стыда навернулись на глаза Цин-чжао.

И тогда она вспомнила знаменитые строки из одного стихотворения, написанного ее славной прародительницей:

И зову я
цветы куманики,
что давным-давно опали,
тогда как груша едва зацвела.

«Поэтесса Ли Цин-чжао познала боль сожаления о словах, которые уже слетели с наших губ и никогда больше не вернутся. Но она была достаточно мудра, чтобы понимать, что, пусть эти слова навсегда потеряны для нас, осталось еще много других слов, которые ждут, чтобы их произнесли, подобно тому, как бутоны груши ожидают поры расцвета».

Чтобы немножко смягчить стыд за проявленную самоуверенность, Цин-чжао решила повторить все стихотворение и начала декламировать его вслух. Но когда она добралась до строчки:

Лодки-драконы плывут по неспешной реке,

ее ум обратился к флоту на Лузитанию. Она вообразила космические корабли в виде небольших лодчонок, раскрашенных во все цвета радуги и несомых сильным течением, которое увлекло их далеко от берега, и теперь, как бы они ни кричали, их уже никто не услышит.

С лодок-драконов мысли Цин-чжао перекинулись на воздушных змеев, исполненных в виде миниатюрных дракончиков. Теперь она представила флот на Лузитанию в виде воздушных змеев, чьи нити оборваны, их терзает и мечет ветер, ничто больше не привязывает их к малышу, который отправил их в полет. Какая красота, как гордо и вольно они парят, но в то же время какая ужасная участь постигла их — их, которые никогда не жаждали этой свободы!

Я не боюсь страшных ветров
и дождей проливных…

Слова стихотворения вновь зазвучали в ее голове. «Я не боюсь. Страшных ветров. Дождей проливных. Я не боюсь». Пьем мы за добрую славу жаркий кубок вина куманики, и теперь не мучаюсь я, как вернуть былые времена.

«Моей прародительнице удалось утолить вином страхи, — подумала Цин-чжао, — потому что ей было с кем выпить чашу. Но и по сей день,

…Одиноко сидя на циновке с кубком в руках
и глядя печально в ничто,

поэтесса вспоминает своего ушедшего друга. А мне кого вспоминать? — размышляла Цин-чжао. — Где скрывается предмет моей любви? Что за времена царили на земле, когда Ли Цин-чжао еще жила и мужчины и женщины могли быть вместе, не заботясь о том, кто из них беседует с богами, а кто — нет. В те времена женщина могла прожить такую жизнь, что даже в пору одиночества ей хватало воспоминаний. А я не помню даже лица своей матери. Только плоские картинки. Я не помню, как ее лицо поворачивалось ко мне, глаза с теплотой любовались мной. У меня остался один отец, который подобен божеству; я могу почитать его, повиноваться его приказам и даже любить его, но я никогда не смогу пошутить с ним, рассмеяться; когда я поддразниваю его, я каждый раз прежде убеждаюсь, что он не против, чтобы его поддразнили. И Ванму — я заявила ей, что мы будем друзьями, а сама обращаюсь с ней как с прислугой, я ни разу не забыла о том, кто из нас двоих может говорить с богами. Эту стену никогда не разрушить. Я одна и останусь одинокой навсегда».

Холод проникает сквозь
занавеси на окнах,
полумесяц плывет за золотым решетом…

Она поежилась. «Я луна. Даже греки считали луну холодной девственницей, охотницей. Разве я не такая? Шестнадцать лет в неприкосновенности…

И флейта звучит,
будто кто-то идет.

А я все прислушиваюсь, но никогда мне не заслышать музыки незнакомых шагов…»

Нет. До ее слуха донеслись отдаленные звуки готовящейся еды, бряцание бокалов и ложек, смех кухарок и поварят. Ее печальные думы испарились, она вытерла рукой глупые слезы, катящиеся по щекам. Как могла она счесть себя одинокой, когда живет в огромном доме, где каждая живая душа любит ее и будет заботиться о ней на протяжении всей жизни? «У меня полно работы, а я сижу здесь и цитирую себе строки древних поэтов».

Она вызвала на дисплей все сведения, касающиеся расследования тайны личности Демосфена.