Ксения

Михаил тоже мечтал об идеальном городе. Он изучил проекты Амманатти, Лорини и Вазари, видел французские планы Жака Перре, но во всем был скрытый изъян. Михаил не мог разобраться, почему нагромождение старого города, беспорядочного, разноликого, милей задуманного самым блестящим умом.

А время было живое, бурное, могучих умов предостаточно. На первых порах Михаила оглушил хлынувший вал красоты и величия. Чего только он не насмотрелся, разъезжая с поручениями по италийским городам! Флоренция, Венеция, Рим, Сиена. В огромных лабиринтах рассыпаны творения Леонардо, Микеланджело, Рафаэля. Ему довелось читать трактаты Фичино и Валла. Везде он встречал удивительное, необычное. Ему ли, мизинному московскому человеку, холопу, не поражаться словам Мирандоллы, сказанным в «Достоинстве человека»: «О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет! Человек может расти и совершенствоваться по свободной воле».

Дух этой «свободной воли» неотвратимо разливался по всей Европе. Ученые рассматривали небо и выражали сомнение, что звезды крутятся вокруг земли. Художники писали лики простых смертных. Человеческое тело вызывало у них большее восхищение, чем неземная плоть. Находились и те, которые нападали на церковь, склоняясь к тому, что в руках человечьих не меньше власти, чем в божьих.

Век требовал от человека всеохватного знанья и беспредельного уменья. Леонардо да Винчи предпочитал дойти до всего своим усильем, будь то живопись или хитроумная механика. Леон Баттиста Альберти писал трактаты о зодчестве и семейной жизни, прекрасно владел оружием, объезжал диких коней и сочинял комедии.

Михаил Туренев со всей неуемностью молодых сил кинулся в водоворот человеческого возвышения. По утрам он совершал долгие прогулки, бегал и прыгал, метал копье, поднимал тяжести, упражнялся в стрельбе и конной езде. Читал трактаты и книги, рисовал, музицировал. Изобретал невиданные вещи и мечтал построить летательные крылья. Но больше всего преуспел в науке зодчества. На третьем году пребывания в Венеции ему доверили часть работ в монастыре Сан-Джорджо-Маджоре. Еще через год Скамоцци послал его изучать архитектуру в Сорбонну, и здесь Михаил помогал в работе над планом города Анришмон. Опять он столкнулся с окаменелостью идеального чертежа. Вновь и вновь задавал себе вопрос: отчего творение размерное человеческого ума уступает бездумному творению времени?

Он жаждал новых впечатлений, и судьба забросила его в Лейден, где недавно открытый университет уже прославился заботой о точных науках.

*

— Так вы московит? — спросил герцог.

Он был тех же лет, а может быть, и моложе Михаила. В тонких чертах проступала бледность, темные волосы несколько редки, взгляд же пытливый и умный.

— Вы имеете честь говорить с братом короля Дании Христиана герцогом Шлезвии и Голштинии принцем Иоганном,— сказал один из спутников.

Михаил снял шляпу и поклонился.

— Какая удача, — сказал Иоганн, — я никогда не встречал московита. Вы говорите свободно на моем языке.

Михаил поклонился снова.

— Как вы попали в эти края?

— Я послан царем и князем московским, государем всея Руси для обучения разным наукам.

— Все ли московиты так одеваются? Мне говорили, они заворачиваются в медвежьи шкуры,— сказал Иоганн.

— Одежда в Московии разнообразна,— ответил Михаил,— я же принужден одеваться так, как принято в ваших краях.

— И будто у вас не терпят католиков, кальвинистов?

— В каждой стране свой обычай,— ответил Михаил.

— Я был бы рад, если б всякий русский оказался так учен и воспитан,— сказал Иоганн.

— Московия далека,— возразил Михаил,— и вряд ли вам придется столкнуться с московскими нравами.

— Ошибаетесь,— сказал Иоганн.— Судьба послала мне нужную встречу. Я приглашаю вас пообедать со мной и заодно поговорить о стране, которая с некоторых пор для меня интересна.

*

Пронка Протатуй долго крепился, но все же написал извет на Нечая Колыванова. После смерти Мамона обозначилось в кремлевском объезде место десятского. Уж Колыванов и Мамонкин кафтан получил, значит, получит и десятского, а это как-никак на целых три московских рубля в год больше. Три рубля деньги немалые, и Нечаю они зачем? Прогуляет, по кабакам просорит. У него же, у Пронки, семья перебивается с хлеба на квас, даже приторговывать приходится, но и торговля у Пронки не ладится.

Пронка рассчитывал так. Извет безымянный, поди докажи. Может, и возьмут Нечая на пытку, но ни за что тот не вымолвит ни слова, это уж Пронка знал. Не подтвердится извет, не больно-то пострадает Колыванов, но десятского места ему уж не видать. Человек при извете любом в гору не пойдет. Был же случай, когда стрельцы оговорили кукуйского лекаря Кугеля — немца, будто под дудку у того мертвецы дома пляшут. Кугель оправдался, представил скелет, надобный ему для изученья тела, и скелет этот, на стену повешенный, колыхался при ветре, стало быть, ложное показалось стрельцам. Но толку что? Хоть и невинен Кугель, а все же согнали его с государева двора, убавили жалованье. Человек с наговором не тот человек.