Крыши наших домов

— Может быть, у меня такого экзамена еще не было... Так вот, я начну сначала — с соли. Во-первых, мы не всегда получаем соль помола номер три, баскунчакскую... А если получаем, то два раза в год. И поглядите, как мы ее держим! Под навесом. Она спекается, мучаются с этой солью все. Кто виноват? Давайте уж называть имена прямо — заместитель директора по снабжению Курлихин.

Она перевела дыхание. Эти несколько фраз, произнесенные как бы сразу, показались ей длинными, словно железная дорога.

— Вас просили рассказать о себе, — строго сказал Хюппенен.

Светличная повернулась и недоуменно поглядела на него. Этот строгий тон был непривычен ей. «Разве я что-то не так сказала? — подумала она. — Нет, все так. Сколько раз мы уже говорили об этом с Тойво. Только не надо останавливаться...»

— Над чем мучаемся мы, технологи? В технологии ясно записано — нужна ольховая дробленка, а что нам везут? В лучшем случае щепу. Кто виноват? Тот же заместитель директора Курлихин.

Хюппенен постучал карандашом о графин.

— Светличная, Светличная, — также строго сказал он. — Вы тут как будто Америку нам открываете. Партийное бюро уже обсуждало эти вопросы, и меры будут приняты. Вы, должно быть, этого просто не знаете. У вас все? Садитесь, Светличная.

Этот тон уже не допускал никаких возражений.

Она сошла в зал и села в первом ряду. Сейчас она не слышала ничего, и не слышала, как Хюппенен сказал:

— Слово имеет заместитель директора Курлихин.

Не «товарищ Курлихин», а «заместитель директора» — это заметили другие. Она увидела Курлихина только тогда, когда он уже поднялся на трибуну и положил руки на ее края.

— Как все красиво получается, товарищи, — сказал Курлихин. — Принимаем в кандидаты молодого специалиста из рабочих, хлопаем ей тут, когда она критику снизу наводит на руководство, — как же, модно! Только я вот этой моды не понимаю. Мы ведь тоже не дворянского происхождения, так-то сказать...

Потом Людмила перестала его слушать. Словно выключила его. Позже она все-таки припомнила, что Курлихин жаловался на трудности и с солью, и с ольховой дробленкой, и с инженерно-техническими работниками, которые должны ставить новый катионовый фильтр... Он не возражал, он словно бы оправдывался. А очнулась Светличная от легкого гула за спиной и даже обернулась, чтобы понять — отчего и откуда этот гул?

— ...Вот я и говорю, — донесся до нее голос Курлихина, — тут еще надо крепко разобраться с товарищем Светличной. Если она в комсомоле позволяла себе такую аморалку разводить, что же с ней дальше будет?

Зал гудел громче, а Светличная очень медленно думала, вернее, пыталась догадаться: о чем это он? Какая «аморалка»? Само это слово было ей отвратительно, и то, что оно оказалось рядом, — а может быть, и в связи с ее фамилией, — было отвратительным вдвойне.

— Ты сама ответишь, Светличная? — спросил сверху, из президиума, Хюппенен. — Или мне сказать?

— Я отвечу, — донеслось сзади.

Она не оборачивалась, но будто бы видела, как по ряду пробирается Ян Круминьш. Как одергивает китель. Идет по неширокому проходу через этот, все еще гудящий зал. Она не хотела смотреть на него и тогда, когда он встал перед ней, не поднявшись на трибуну. Он был высокий, и его хорошо было видно отовсюду.

— Только очень плохой человек мог сказать здесь это. — Круминыш волновался, и латышский акцент слышался сильнее обычного. — Мы не скрывали ничего. Но мы должны были расстаться. Этого потребовала она сама, потому что у меня действительно двое детей, и она не хочет, чтобы они остались без отца. Как я поступлю, еще не знаю, но теперь кто-нибудь может сказать о ней хоть одно дурное слово?

И была тишина. Потом кто-то громко и внятно сказал: «Принять». Потом сказал Хюппенен: «Один голос против». Она не смотрела в сторону Курлихина. Ян сидел рядом, и когда она захотела встать, помог ей подняться...

Второй раз Жильцов подходил к дому на Садовой и опять видел сады, сады и белые шапки флоксов позади заборов. Дом шесть — яблони с опущенными ветками, та самая беседка, где он пил с Курлихиным чай, не зная еще, кто такой Курлихин, и угощался его рыбкой.

Жильцов открыл калитку и пропустил вперед Светличную. Она прошла в сад и обернулась на Жильцова, словно желая убедиться, что он идет с ней, а не остался там, на улице.

И снова Жильцов не заметил двоих в беседке — хозяина и прапорщика Самохвалова, а они увидели их раньше, и Курлихин неожиданно появился на дорожке, обсаженной каким-то кустарником.

— А, все-таки решили заглянуть, старшой! И в какой компании! Спаситель и спасенная. Как ваша ножка? — Этот вопрос адресовался уже Людмиле.

— Перестаньте, Курлихин, — сказала она. — Вы отлично знаете, зачем я пришла.

— Знаю, — усмехнулся Курлихин. — Знаю, что нажаловалась вам моя родительница. Так ведь это она так — минутная слабость, старухе простительно.

Он стоял, не двигаясь, закрывая дорожку.

— Посторонитесь, пожалуйста, — сказала Светличная.

— А это уж, милая, как захочу, — снова усмехнулся Курлихин. — В Конституции сказано: личная собственность граждан неприкосновенна. А вы вот врываетесь...