Крыши наших домов

Время от времени Екатерина Павловна приносила с собой свертки — то комбинашку, то туфли на микропоре, то дешевенький свитерок... В этом свитерке Людмила и появилась снова перед директором, уже с новехоньким паспортом, куда и была поставлена первая фиолетовая печать: «Совхоз имени С. М. Кирова. Принят...» Потом она сама, дома, пририсовала к слову «Принят» букву «а». Так все-таки, ей казалось, было справедливее.

Она попала к Екатерине Павловне, в коптильный цех. Совхозный рыбзавод был небольшим, конечно, но Людмилу поразило, что все здесь делалось серьезно, и даже слова были очень серьезные, когда Екатерина Павловна объясняла ей:

— Значит, сперва рыбу привозят с дефростации...

— Откуда?

— С разморозки то есть. А это вот нанизочные машины. Смотри: разворачиваешь рыбу на нитку...

Она шевелила губами, стараясь сразу запомнить всю эту премудрость — дефростация, нанизочная машина, разворачивать на нитку... Екатерина Павловна вела ее дальше. Это коптильные тележки. Это туннельные печи, самые пока лучшие, за границей на золото куплены — «К° Вернер Брук». Про «Брука» Людмила, впрочем, пропустила мимо ушей, «Брук» этот был ей вроде бы ни к чему...

Дальше «Брука» Екатерина Павловна Людмилу не повела. Ей предстояло работать здесь — нанизывать рыбу и заполнять коптильные тележки. В тот день она с наслаждением ела еще теплую, с выступающими каплями жира, золотистую салаку, и ей казалось, что ничего вкуснее в жизни не пробовала — просто потому, что это была особая салака, прошедшая сегодня и через ее руки.

Обо всем этом — правда, очень коротко — Светличная рассказывала Жильцову по пути на Садовую.

...Что потом? Потом был техникум, заочное отделение. А потом, когда Екатерина Павловна ушла на пенсию, сюда переехал Курлихин...

Сначала он приехал один, вроде бы в отпуск к матери, — давно не виделись все-таки. Курлихин работал где-то на Каспии, вынул из чемодана литровую банку черной икры («Ладно, пусть хлеб будет белый, лишь бы икорка черная!»), крупный ломоть копченой осетрины и помидоры, невиданные в здешних краях. («,,Бычье сердце” называется. Закуска не хуже другой».) Он налил матери и Людмиле по рюмке, себе, не глядя, плеснул в стакан и, поблескивая жирными золотыми зубами, сказал тоже каким-то жирным голосом, нагибаясь и заглядывая Людмиле в лицо:

— А глазки-то у тебя шоколадненькие!..

Той ночью Курлихин через окошко влез в ее комнату. Людмила проснулась только тогда, когда он уже лег рядом. Откинувшись к стенке, прижавшись к ней, скинула Курлихина на пол ногами.

— Дура, — тихо сказал он, поднимаясь. — Чего испугалась, дура? Ты кто — техник без году неделя, а я уже заместитель вашего директора. Озолотить могу, нет — сожру и кости не выплюну.

Людмила быстро протянула руку и схватила лежавшие на столе большие портновские ножницы.

— Подойдете — бить буду куда попало.

— Так, — сказал Курлихин. Он стоял перед ней в одних трусиках, живот выпирал над резинкой, и снова Людмила почувствовала то же самое омерзительное, страшное, обидное для себя, что уже испытала однажды там, в поезде.

— Так, — повторил Курлихин. — Значит, собирай свои манатки. Дом-то теперь на меня переписан, и тебе, стало быть, здесь делать нечего. От своего счастья отказалась. Покусаешь еще локотки-то.

Потом, после, Людмила долго думала, как и чем Курлихин мог окрутить мать и почему она передала ему свой дом? Тут было что-то непонятное ей, но она снова ни о чем не спросила Екатерину Павловну. Когда она уходила, Екатерина Павловна проводила ее до калитки и сказала, отворачиваясь, словно извиняясь или оправдываясь перед Людмилой:

— Старая я... А он мне сын все-таки.

Жилья у совхоза не было, и Людмила снимала комнату. Потом совхоз построил несколько домов, и в одну квартиру въехали трое — мастер рыбокоптильного производства Тойво Августович Хюппенен с женой и она, Людмила.

Выполнить свою угрозу «сожрать и даже кости не выплюнуть» Курлихин не смог. Не смог не потому, что забыл ту ночь или не было подходящей возможности, а потому, что в совхозе все знали, как Людмила дружна с Хюппененом. А если Курлихин и боялся кого-то — так это Хюппенена, и с какого бока он к нему ни подкатывался, Хюппенен был с ним холоден, словно бы отталкивал его этой холодностью.

Впрочем, одна попытка «сожрать» Людмилу у Курлихина была. Об этой истории она ничего не рассказала сейчас Жильцову...