Крыши наших домов

Полагая, что на пограничной заставе должны служить только высокодисциплинированные люди, и полагая, что я к таковым никак не отношусь, прошу вас ходатайствовать о моем переводе в гарнизон части, как непригодного к несению службы на границе.

Аверин В.»

— Хорошо, — устало сказал я. — Пойдемте потолкуем, товарищ Аверин. Логика у вас, прямо скажем, железная. Докладная написана очень энергично и убедительно.

— Чем богат, тому и рад, товарищ капитан.

— Ну, а если попросту? Почему так рветесь в гарнизон? Только честно.

— Видите ли, товарищ капитан, я москвич.

— Ну и что? Я, например, алма-атинец.

Он вежливо улыбнулся. Эта улыбка должна была означать: конечно, Алма-Ата отличный город, замечательный город, и тоже столица, но...

— То есть, я хочу этим сказать, что я горожанин, горожанин до мозга костей.

— Ну и что же?

— Иначе говоря, урбанист. Могут же у человека даже в моем возрасте быть свои привязанности?

— Бесспорно.

— Вот я и говорю: я могу жить полной жизнью только в городе. Меня угнетают пейзажи.

Подумалось: Лида тоже любила город, и ее тоже угнетала тишина заставы. Сейчас я скажу Аверину, что кроме привязанностей есть долг — долг гражданина. Я скажу ему правильные слова, а он не поймет их. Он эгоист, он думает только о себе. Его и впрямь может угнетать жизнь на заставе. Как хорошо сказал Шустов: не все выдерживают границу. Но я должен сказать ему что-то такое, во что он поверит.

— А вы любите живопись, Аверин? В Москве часто бывали в музеях?

— Нет, не очень. То есть живопись люблю, а вот в музей выбраться было сложно.

— Вы где живете в Москве?

— На Валовой. Знаете, у Павелецкого вокзала?

Нет, я не знал, где Валовая улица и Павелецкий вокзал. Я плохо знаю Москву. Вернее, совсем не знаю, был там два раза проездом.

— Жаль, — сказал Аверин. — Жаль, что не знаете. Встретимся через полтора года — покажу вам Москву.

— Спасибо, — сказал я. — Но все-таки вернемся к живописи. Что вам больше всего нравится?

— Марке, — сказал он, испытующе глядя на меня.

— Почему Марке?

— А вы не догадываетесь?

О, как он торжествовал! Сидел и ликовал, хотя и бровью не повел — надо отдать ему должное! Что, капитан, попался? Сидишь и лихорадочно соображаешь, кто такой Марке и с чем его едят? Я усмехнулся.

— Нет, почему же, догадываюсь. Урбанизм? Созвучие душ?

Аверин не выдержал игры.

— Да, конечно, — промямлил он.

Теперь ликовал я. У нас в училище был чудесный преподаватель английского, к тому же влюбленный в театр, в живопись и в музыку. Его одержимость передалась нам. Он не жалел своего времени для нас. Он часами мог рассказывать нам о Брамсе или Сезанне, о Ермоловой или Врубеле. Из дому он притаскивал тяжеленные альбомы и монографии, и, бывало, мы подолгу спорили: одним нравилась неистовость Ван-Гога, другие влюблялись в краски Левитана, третьи... Впрочем, находились и такие, которые посмеивались: на кой ляд вам все это? Как говорится, офицер должен знать три языка: в совершенстве военный и матерный, и русский со словарем.

Ох, и драли же мы таких наших сотоварищей — перья от них летели! Потом, стороной, я узнавал, что стали они посредственными офицерами и служат себе, пока служится. Нет, я знал картины Марке.

— Что-то не получается у нас честного разговора, Аверин. Хорошо, я вам помогу. Так вот, сдается мне, что в городе вас больше притягивают к себе не музеи, а кафе, не городской пейзаж, а шварканье по главной улице туда-сюда. Так или не так?

— Мне можно спорить с вами, товарищ капитан?

— Разумеется.

— Я полагаю, кафе созданы для того, чтобы в них сидеть. При этом хорошо не в одиночестве и с энным количеством тугриков в кармане. И по главной улице тоже совсем неплохо прошвырнуться, как вы говорите, туда-сюда. Когда вы были... он запнулся, — помоложе, вы тоже, наверно, заходили в кафе?

— Да что я, хуже вас, что ли? Конечно заходил.

— Ну вот, видите!

— Ничего не вижу. И не понимаю, как это может быть самоцелью.

— А у меня это тоже не самоцель, товарищ капитан. Я ж токарь, пятый разряд имею, и вот — первый по легкой атлетике. Думаете, это просто далось?

— Не думаю.

— Ну, значит, наши переговоры протекают в теплой и дружественной обстановке.

— Вам не кажется, что со старшими не положено говорить так развязно, как, впрочем, и со всеми остальными?

— Извините.

— Охотно. А сейчас я вам скажу нечто такое, что не будет ни теплой, ни дружественной обстановки... если вы не поймете меня.

— Жаль.

— Никуда я вас не отпущу, Аверин.

Я смотрел на него в упор. Он здорово держался. Возможно, он заранее знал, что я скажу ему именно это. Ни одним движением он не показал, что недоволен, не шелохнулся даже.

— Не буду вам читать мораль, напоминать о долге — это вы великолепно знаете сами. Вы мне нужны здесь, Аверин. И мне, и нам всем. Мы должны вытащить заставу — и не в хорошие, а в отличные. Я говорю с вами сейчас как с младшим товарищем. Вы должны помочь. Я хочу взвалить на вас всю физподготовку. А в свободное время можем поговорить о живописи. Ну, как?

Он тоже посмотрел на меня в упор. Тяжелый подбородок выдвинулся, и от этого лицо Аверина стало угрюмым.