Крыши наших домов

Ты упрекаешь меня в том, что я не вижу в каждом из них личность. Наверно, так действительно случилось на первых порах, когда, оставшись один, без Салымова, завернул слишком круто. Но ты — человек сугубо штатский. В нашем же деле успех обеспечивают не отдельные личности, а коллектив — прости уж, что пишу тебе такие громкие слова! Но это действительно так. Каждая отдельная личность может тянуть в свою сторону, армия же строится по другому принципу, Танюша. Я посвятил свою жизнь военной службе и не могу, как бы ни уважал отдельную личность, не подчинять ее интересам дела, интересам коллектива. Кажется, это начинает понимать и наш добрейший Салымов. Вчера твой любимец Линев ездил в поселок, к врачу, и решил, что Салымов на радостях от приезда жены простит ему выпивку. Я пришел в канцелярию, когда он уже разговаривал с Линевым, так что свое слово сказать не пришлось. От Линева пух и перья летели. Я впервые видел Салымова таким. Скажешь, что дурные (в данном случае — мои) примеры заразительны? А ведь для Линева эта выпивка была как раз, с твоей точки зрения, проявлением личности!

Да, наверно, я был тогда не прав с Евдокимовым (помнишь, когда ты за него звонила в Липецк?). И много раз тоже бывал, наверно, излишне крут. Но ты ничего не знаешь о том, что я успел сделать. Главное — появился хороший ритм в службе, и теперь по любой «сработке» ребята не появляются на границе с высунутыми языками и дыханием, как у паровоза.

Ты пишешь, что не хочешь быть домашней утешительницей после всех моих служебных неприятностей. Но при этом забываешь, что я не маленький мальчик и в утешениях не нуждаюсь. Как всякий человек, я нуждаюсь в моей хорошей жене, в ребенке — в своем доме. Ведь как это просто. Зачем же все усложнять?

Я не тороплю тебя. Хочешь жить в Ленинграде — поживи в Ленинграде, подумай, успокойся. Мне, конечно, не очень легко на пару с Терентием, который пялит на меня желтые глаза со шкафа. Но я готов ждать тебя сколько понадобится...

...Дописываю это письмо на следующий день. Я ничего не могу рассказать тебе, Танюша, но сегодня у меня счастливый день. Впервые в жизни я понял, что сделал по-настоящему большое дело и не зря живу и работаю здесь. Когда увидимся — расскажу подробней...»

С утра Татьяна ходила в отдел кадров Ленкниготорга — подала заявление, заполнила анкету, оставила диплом, — ей сказали, чтоб она зашла завтра. В центральных магазинах, правда, мест нет, придется ездить в Купчино. Она согласилась, хотя это значило терять полтора часа в день на дорогу.

О том, что она поступает на работу, Татьяна не написала Дернову. Даже отцу не сказала ни слова, наперед зная, что он будет возражать: зачем это тебе надо, не проживем без твоей зарплаты, что ли, я в месяц сколько выгоняю, да и муж будет присылать... Ей уже трудно было сидеть дома или ходить с Валькой в театр — сбегали два раза и больше не хотелось.

У отца была дальняя ездка. Татьяна позвонила в магазин, Вальке, и попросила ее прийти.

— Если можешь, останься ночевать. Я уже не могу быть одна.

В тот вечер она рассказала Вальке все.

— Погоди, — сказала Валька. — Ты его любишь все-таки или нет?

— Все как-то странно. Я слушаю себя, слушаю и ничего не могу понять. Тогда, летом — помнишь, на Неве, — начался какой-то угар. Все произошло так быстро, что я даже не могла опомниться. Ты не представляешь себе, что такое застава! И день и ночь одна...

— Может, у тебя было слишком много времени, чтобы думать о себе и о нем?

— Конечно. Но дело не в этом. Я его начала узнавать после, вот в чем дело. Так, наверно, нельзя.

— Можно. Можно знать человека два года, три, и все равно ошибиться. Можно знать один день и... Ты подумай, Танька: все ли правильно в тебе самой?

— Буду думать, — покачала головой Татьяна. — У меня опять очень много времени. Но я хочу, чтобы и он тоже подумал... Вот. — Она принесла дерновские письма. — Послушай. «Поглаживанием по головке ничего не добьешься...», «Не имею права втолковывать простую истину елейным голосом...», «Я резок и нетерпим. Прости уж, но таким и останусь...» Ну, как?

Валька протянула руку. Можно ей прочитать все? Татьяна отдала ей листки бумаги — конечно, читай, а я пока постелю на отцовском диване. Она не сразу расслышала, что Валька всхлипывает, и обернулась. Валька плакала, и Татьяна испуганно бросилась к ней.

— Не надо, — сказала Валька, вставая. — Как же ты ничегошеньки не поняла? Я не останусь. Тебе действительно надо побыть одной.

— Как хочешь, — холодно ответила Татьяна.

Когда Валька ушла, она сунула письма в ящик стола. Конечно, Валентина пустила слезу потому, что у самой нет никакой личной жизни. Вон Ирина — даже она со своей бонбоньеркой и «Жигулями» — и та позавидовала. Татьяне казалось, что в таком отношении к мужчине было что-то дремучее, древнее: только был бы, а там уж и стерпеть можно, и где надо не надо глаза закрыть...