Крымский щит

А нам долго ещё было как-то не по себе обращаться «ты» и по имени. Да и казался ты совсем-совсем взрослым, хотя всей той разницы было пять-шесть лет. Не то, что по-настоящему немолодые Беседин и Руденко или совсем старики вроде Михеича…

Простояли мы около трёх часов, но долго смотреть на ремонтные работы не пришлось. Обозлённые немцы, заметив любопытных в окнах вагонов, хлестнули из автоматов. Несколько пуль просекли деревянную стенку вагона у потолка и саму крышу. Мы, конечно, мигом попадали на пол и больше не высовывались, пока эшелон медленно не тронулся и тихо прошёл восстановленный участок.

В Джанкое стояли недолго, но там хоть попить дали…

А после Джанкоя поезд шёл, с остановками, всю ночь в почти непроглядной темноте. Когда рассвело, мы начали выглядывать в окна и высматривать в щели. Смотрим: слева — почти отвесная грязно-серая скала, а в верхней её части в странном хаосе застыли громадные каменные обломки. А справа расстилалась и уходила куда-то на запад бухта. В воде темнели останки разорванного взрывами корабля.

Вдоль вагонов изредка прохаживался патруль. Из соседнего вагона (там везли девушек) что-то спросили по-немецки, и солдат, на секунду вскинув голову в пилотке, ответил. Я понял: мы — в Инкермане.

— Это же рядом с Севастополем, — сказал тогда начитанный Саша.

— Наверное, нас теперь посадят на корабль и повезут морем… — предположил кто-то из ребят.

— Жди больше. Утопят вместе с вагонами в бухте, на съедение морским рыбам. Как это они умели делать и раньше делали с другими.

— Утопить могли и в Тамани. Чего столько везти… — сообразил Толик.

— Вот именно, — кивнул дядя Митя. Мы к тому времени выждали в придорожных кустах, пока проедет патруль, трое полицаев на бричке, и перебежали через дорогу. — А что дальше-то?

И действительно, топить нас не стали. Но и не перевозили никуда. Простояли трое суток, прислушиваясь к немецкой речи и нечастому перестуку колёс составов, проходящих мимо, в Севастополь и из города.

Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.

А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята — таких оказалось восемь, — сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.

Через час-полтора, обойдя все вагоны, белохалатники стали у тех, кто ещё мог свободно передвигаться, брать кровь из вен. Высасывали шприцами и затем переливали в стеклянные ёмкости. Ребята слабели и тут же падали у дверей на пол.

Целых три часа прокатывался от вагона к вагону стон и крики. Наконец немцы насосались юной крови и ушли.

Вскоре вокруг состава забегали, загалдели. Запыхтел паровоз. Вагоны расцепили, первые пять вагонов увезли в скрытый горами Севастополь, а наш и ещё один — куда-то в сторону. Провезли совсем недолго и опять остановили.

На полотне стояла женщина, худющая и чёрная. С трудом она держала в руках тормозные башмаки — подставки под колеса.

Приблизив рот к щели, я спросил:

— Тётенька, где мы?

По смуглому лицу женщины потекли слёзы, и она запричитала плачущим голосом:

— На Сахарной головке, детка, на Сахарной головке. Бедные вы мои сыночки, что же с вами делают эти изверги и супостаты? За трое суток никого не покормили, никого не подпустили. Бедные вы мои! Куда-то хотят везти вас снова, сыночки вы мои. Дай бог вам доброго пути!

— И с тебя кровь сосали? — спросил у Егорки невысокий, но подвижный как ртуть и, похоже, очень физически сильный чернявый партизан, который вечером представился как Шурале.

Егорка, самый маленький и младшенький из «кубанцев», только молча кивнул.

Шурале тоже кивнул, переложил из руки в руку короткий кавалерийский карабин, сунул руку за пазуху и достал красивое продолговатое яблоко.

— На, поешь. Это наш крымский кандиль, нигде больше такого нет.

— …Две недели мы работали в лесном лагере: заготавливали древесину для немцев, — продолжил Володя. — Охраняли нас, строем гоняли на работу и в бараки, тоже немцы.

— Каторга — она и есть каторга, — вздохнул дядя Митя. — Разве то, что пацаны зелёные совсем…

— И жрачка — чтоб не сразу сдохли, — добавил Шурале.

— Не знаю, какая она там каторга вообще… — начал Толя.

— Дай Бог и не узнать, — отреагировал дядя Митя.

— А у нас самое подлое было — что немчура эта нас вроде как и не замечала.