Крузо

Свет не включали, будто им поставили такое условие. Возможно, это вроде как защита, правило Крузо. Их контуры расплывались и срастались с вещами, и днем они тоже остались здесь, у стола, на кровати, на полу; комната медленно становилась картиной кораблекрушения. Чуждого и знакомого кораблекрушения, крушения целой страны.

Никому не пришлось долго нащупывать выключатель, не пришлось унижаться. Многим хотелось бы отдать что-нибудь взамен, говорил Крузо, но никто ничего делать не должен, и он тоже.

Так и было.

Все происходило как бы само собой, безлико.

Моника, Невидимочка, вскоре положила ему в комнату второе одеяло, и Эд кутался в него, когда в попытке сохранить дистанцию порой устраивался на полу.

Но и среди нелегальных ночлежников попадались такие, что ни в коем случае не хотели обижать его и, стало быть, не смели занимать пустую кровать. Молча и не издавая ни единого звука, похожие на духов, они закрывали дверь и укладывались на полу.

Вот почему в иные ночи на кровати не было никого, зато теснота царила на грязном полу, где по-прежнему кучками лежали высохшие дохлые тараканы, размещенные аккуратно, чуть ли не по плану, словно их принес сюда какой-то старательный могильщик. Почти безотчетно Эд прикидывал, какие животные поедают тараканов. Вероятно, их хрустящие тельца содержат все мыслимые витамины, микроэлементы, ценные вещества, которые в правильной дозировке обеспечивали едва ли не бессмертие или хотя бы столь тонкую восприимчивость, что с их помощью можно бы читать уже не только глазами, но и кожей, например в полной темноте.

Когда Эдгар просыпался (большей частью внезапно, весь в поту, с эрекцией, да такой, что она причиняла боль; иногда он пытался погладить себя, как прикосновением успокаивают ребенка, но прикасался лишь к бестолковому сучку, который ни к селу ни к городу торчал в пространство и словно бы жил своей жизнью, без Эда и далеко по ту сторону его усилий… как бы это выразиться… сохранить достоинство, он слышал дыхание, чужое и собственное, в настороженном круженье, разговор из воздуха, слышал долго, пока не обнаруживал ритм, приспосабливался к нему и снова уходил в сон, погружался в безумные сновидения.

Тьма поглощала не все черты. Кое-кто из потерпевших крушение излучал большую уверенность и самонадеянность. Они были гордыми, без ожесточения, зато полны мечтаний и планов (главное воздействие острова). Иные разговаривали с Эдом, тихонько, шептали в темноту его комнаты, называли свое имя, с готовностью отвечали на вопросы, благодарили. Никогда ему не попадались такие, что норовили выспрашивать только его, без сомнения, благодаря выбору Крузо, его осторожности и его критериям, о которых Эд до сих пор не имел точного представления. Впрочем, некоторым крушение, кажется, не приносило радости, не обрывало их вечной жизненной скуки; они как бы лишь выполняли некую обязанность (пожалуй, быть счастливыми), следовали представлению о тоске, которое добралось до них вместе со слышным на всю страну зовом острова, но ничто не имело для них значения. С ними в комнату словно входил штиль. Они были насмешниками, и только. Были и другие, мнившиеся Эду падшими существами, с движениями замедленными и скованными предчувствием очередного поражения. Иные подолгу просто стояли в темноте у двери, не шевелясь. Как робкие, перепуганные животные, которые хотя и добрались до укрытия, но не могли ему по-настоящему доверять. Словно поневоле хранили тяжкий страх, думал Эд.

Если он притворялся спящим, то, случалось, внезапно испытывал огромное сострадание. Видел собственное бегство, поиски ночлега, читал в дыхании нелегалов собственные отчаянные мысли. Одни говорили во сне, отвернувшись лицом к стенке, говорили неожиданно громко, два-три обвинительных слова – и опять умолкали. Другие плакали, надолго задерживали дыхание и сглатывали, чтобы не разрыдаться. Эд никогда не знал, открыты ли у них глаза, смотрят ли они на него в потемках… Нет, ему повезло больше, и теперь он почти стыдился этого, и в такие мгновения ему не казалось неуместным заключить эти ночные фигуры в свои теплые объятия.

Уже давно он не нуждался в будильнике, время топить печь запечатлелось в мозгу, хотя масштабы его вдруг ускользали. Он хватался за дверную ручку и топал вниз – служебная лестница, двор, крошащиеся ступеньки, – только там, возле печи, в Черной Дыре, он вздыхал, глубоко вздыхал и одевался.

Теперь Эд вечерами подолгу оставался на берегу, чтобы рассказать в пещеру своей лисицы о ночных происшествиях – излить душу, как говорится. Перед заходом солнца он совершал нервозные, торопливые прогулки по холмам и по лесу на возвышенности. Часами бродил в разных направлениях под лучом маяка, надеясь никого не встретить.