Крузо

Инспектор попытался и дальше держаться по-учительски, рассуждал о состоянии утопленника и поглядывал на Эда, будто необходимо оценить его внимательность.

– Рене Зальцлах – случай типичный, типичный нарушитель границы, я бы сказал. Важнейший признак: эти люди склонны переоценивать себя, таков их характер, верно, господин Бендлер? Поэтому они недооценивают расстояние, холод, море. И тогда нам приходится их спасать, но ведь повсюду и вовремя поспеть никак невозможно.

В ушах Эда оглушительно гудел агрегат (холодильный агрегат, как выяснилось). Эд обнимал ведро, изо всех сил прижимал его к ребрам. Теперь он был верблюдом, верблюдом из своего сна, с торбой на шее. Красный кончик бильярдного кия описал несколько кругов, а потом дуг, словно что-то писал в воздухе. Белесые останки Рене обернулись теперь не то стеклянной, не то ледяной поверхностью, по которой катались шары, туда-сюда, и один за другим пропадали в темных, истлевших отверстиях машины, беззвучно.

– Но откуда, спрашивается, взялись эти повреждения, господин Бендлер? – Кружение мгновенно оборвалось, красное острие опустилось на беловато-серую массу. От рвотных позывов на глаза у Эда навернулись слезы; голова кружилась. Его бил озноб.

– Вот эта гематома, например. Без сомнения, жертва получила ее еще до того, как попала в воду. Неспециалисту – признаюсь, даже мне – трудно это распознать, но у нас есть эксперты, господин Бендлер, есть лаборатории, суда, ныряльщики, есть чип на тридцать два бита, если вам понятно, о чем я!

Сперва прикосновение, затем тонкая нить слизи, которая паутинкой связала указку с машиной. Эду казалось, он теряет рассудок. Колени подгибались. Он хотел сесть на пол, но машинист подошел сзади, подхватил под руки, не дал сесть. Дужка ведра протяжно взвизгнула.

– Ну, господин Бендлер, что скажете? Может, вы не помните, во всяком случае, не помните в точности? Не бойтесь, так бывает со всеми. Поначалу. Но потом все-таки начинается разговор, и, как правило, рассказывают много чего.

На стальном столике с колесиками, который можно было катать как сервировочный, лежали бумаги, Эд должен был их подписать. Четыре-пять листков. Когда он наклонился вперед, ведро опять взвизгнуло.

Исход

Пятого сентября за завтраком недосчитались кока Мике. Пришел Кромбах, откашлялся и зачитал прощальное письмо, накарябанное жирным карандашом, большими буквами на куске оберточной бумаги. Речь в письме шла о жене и ребенке, которые жили в Бергене, на Рюгене, – жена кока Мике, ребенок кока Мике. Он писал о совместной поездке, о шансе начать сначала после стольких-то лет и так далее. Под конец фраза с оборотом «в эти тяжелые времена» вкупе с просьбой «ко всем» извинить его. До сих пор Эд слыхом не слыхал про его семью. Он прямо воочию видел перед собой кока Мике, который, обливаясь потом, пишет прощальное письмо «всей команде», с трудом, как свои списки заказов.

– Вы ведь знаете, кок Мике был сама надежность и… – Кромбах начал этакий некролог, но осекся и ограничился замечанием, что найти нового повара «в нынешних обстоятельствах» будет почти невозможно.

– Да и зачем? – прошептал Крузо, он сидел выпрямившись, как всегда. Руки лежали по сторонам тарелки, будто он успокаивал стол. – Рольф, а ты как считаешь? – Крузо дождался, когда помощник повара посмотрит на него. – Во-первых, меню. Отныне короткое и простое. Только то, что ты умеешь, несложные блюда. Во-вторых: в толкучку ты, Вернер, мог бы иной раз помочь на кухне.

Кромбах промолчал. «Виола» передавала новости, неразборчиво, затем информацию о ситуации на дорогах, опять же неразборчиво, затем «Утреннюю проповедь прочтет пастор Томе из Дармштадта». Крузо впервые открыто взял на себя командование.

По окончании каникул поток отпускников заметно поредел, прежде всего число туристов-однодневок. Расписание паромов изменилось. Отшельницкая команда работала вовсю и с трудом умудрялась держать «Отшельник» на плаву. Вечерами Эд наслаждался усталостью. Сладостный покой и никаких вопросов, кроме одного, насчет последнего стаканчика, чтобы еще немного бездумно посидеть на террасе. Быстро холодало, и в полночь луна вливала свой свет в верхушки сосен.

Вот так же, как забываешь кошмарные сны, если они чересчур кровавы, Эд забыл сон об истлевшем верблюде. Собственно, не просто начисто забыл. Скорее, отрубил и выкинул куда-то, в темноту – он все еще там, но незрим. Остались только ощущение еще более прочной связи с Лёшем и смутное, но сильное чувство вины, касавшееся Рене. И без его участия пошли разговоры, что Рене нашли, выловили рыбачьей сетью из воды, по частям, как говорили. Существовали и другие версии. Когда Эд находился поблизости, разговоры велись приглушенно, предположения высказывались тише и вопросительнее. Народ проявлял готовность считаться с его в какой-то мере непосредственной причастностью к этой смерти, к самому безвозвратному из исходов, случившихся в эти дни.