Крузо

И ведь Крузо ходил далеко. После работы шел пешком до сравнительно далекого юга острова, где его знали меньше, но и там не находил новых союзников. Прежняя, как бы естественно связанная с идеями свободы восторженная готовность, чистейшая форма островного патриотизма, вдруг исчезла. С точки зрения Крузо, рецидив сезонного отупения, своего рода болезнь, инфекция, поскольку все это напоминало эпидемию.

Серьезную роль сыграло подозрение, вызванное быстрым возвращением Крузо. Его слава героя (уведен в наручниках) была поставлена под вопрос, пошли слухи.

– Крузо, русский?

– Говорит-то по-немецки.

– А акцент? Чудные слова?

– Может, тюрингенский диалект?

– Он родом не оттуда.

– Но и не отсюда, верно?

В те дни, по каким раньше происходило распределение, Крузо сидел на террасе «Отшельника», пил. Кое-кто из сезов заходил туда, извинялся за других. За работой Крузо теперь говорил в основном с Рембо, иногда заглядывал в контору к Кромбаху. Ночью он сидел у Эда, у которого от моющего средства изрядно воспалились каракули кровного братства (семь надрезов). Но об этом говорить не стоило, особенно с Лёшем, когда тот навещал его в комнате, почти как раньше.

У Эда накопились вопросы, но теперь Крузо смотрел на него вопросительно. Как будто настал черед Эда что-то говорить, называть, рок, незримая рана. Обычно он просил Эда почитать вслух Тракля, лучше всего те стихи, в которых фигурировала сестра. Таких было много, два-три десятка, а то и больше. Свои стихи Крузо больше не читал. Говорил, что недостаточно чист, что бы это ни означало. Говорил он и другие странные вещи, только о своем аресте молчал. Эд решил не наседать на него. Уговаривал только почитать Тракля, и в конце концов его друг действительно сделал попытку.

Он одолел четыре строчки, потом оборвал. Некоторое время пытался молча, только шевеля губами, и – сдался. Лицо опустошилось, утратило всякое выражение. Мгновенно щеки у него стали слишком большими и какими-то младенческими. Место глубочайшей нежности. На несколько секунд Эд увидел своего товарища другими глазами, больше он не выдержал. Тихо прочитал стихотворение. Старался изо всех сил, прилагал усилия и после нескольких строф заметил, что ему удается попасть в тон. Сердце забилось сильнее, в голосе завибрировала сила, ритм, достаточный, чтобы залечить стихами незримую рану, стихами о меланхолии и печали, которые превосходили все-все.

Они пили «Линденблатт». Говорили о перелетных птицах и кольцевании, когда Крузо вдруг заверил его, что тогда, с Рене, был не он. В каком смысле? – спросил Эд, и Крузо объяснил, что он и еще кое-кто просто помогли ему, в сущности, конечно, слишком поздно, и он по-прежнему очень об этом сожалеет. Но теперь у Эда все опять хорошо, после лечения на Радиологической станции. Какого лечения, хотел спросить Эд, но какая разница? Рентгеновский снимок, может, и не один, не все ли равно. Он чувствовал себя защищенным в присутствии друга. Лучшего, единственного друга. А теперь даже брата.

Машина

– Как твои дела? – спросил Эд.

У сапожной подметки была костяная морда, местами немножко меха. Новую, насмешливую физиономию ни с каким видом не соотнесешь. Но это все еще его лиса, пустые глазницы, полные внимания.

– Когда ты меня похоронишь, Эд?

– Я бы хотел кое-что тебе прочитать.

Эд не спеша вытащил из брючного кармана листок и начал читать:

– Вы можете спрашивать, и я откровенно расскажу вам, что знаю и думаю, и, с вашего разрешения, хочу с такой же откровенностью отнестись и к другим, однако не могу, когда работаю с вами… Как тебе такое?

– Ужасно.

– Двойное существование для меня невозможно, мне необходимо откровенно говорить надлежащим лицам все, что я вижу и думаю, но уже сама мысль об этом привела меня в уныние. А это?

– Скверно, Эд. При чем тут уныние? По-твоему, кого-нибудь из них интересует твое уныние? Лучше изобрази это как подлинную слабость. Ты человек говорливый. Дурной характер. Ты не можешь ничего сохранить в себе, должен все выболтать, ты от природы совершенно никудышный и так далее. Согласись. Вдобавок ты еще и этакий моральный апостол по части правды. Ты просто не умеешь обманывать, при всем желании, понимаешь? Берешь на себя ответственность, проявляешь бдительность и классовое сознание – предостерегая от самого себя.