Крузо

– Смело, товарищи, в ногу, – призвал Крузо, затем забормотал что-то неразборчивое. Он и вправду запел эту песню, тихо, почти неслышно. Духом окрепнем в борьбе. Эд сердцем понял призыв. Надо открыться, стать плечом к плечу, дать себе волю. А солдат наверняка не из мракобесов. Крузо знал, что делает.

Бритва была маслянистой от крови доброго солдата. Эда удивило, как легко она гнулась и как трудно удержать ее между пальцами. Он раньше не пользовался лезвиями. Отец брился электробритвой и, когда Эду исполнилось пятнадцать, отдал ему старую «Бебо-Шер».

Нажатие – крови нет.

Поэтому Эд резанул еще раз, судорожно, как ребенок, который очень хочет что-нибудь написать, но карандаш еще совершенно ему непривычен. Лезвие соскользнуло и не попало в первый надрез. А он абсолютно невпопад подумал, как ловко у него обычно получалось провести от руки прямую линию, «Ты как по линейке чертишь, Эдгар!» – часто с похвалой восклицала мать, но чертить по коже совсем другое дело. Кожа прогибалась, не уступала.

Позднее он вспоминал, что охотно бы высказал свои неуместные мысли. А может, так и сделал от страха ненароком приложить чересчур много силы и при этом, например, повредить важный сосуд. На миг в голове мелькнула нелепая мысль, что он изнутри сухой или в нем просто недостаточно братского сока, который надо сейчас явить на свет, продемонстрировать. Все дело явно в низком кровяном давлении. С раннего детства его приучили пить кофе, не только на семейных торжествах, но и по будням, кофе с пирожным, каждый день после обеда, с родителями после работы, «натуральный кофе!», гордый намек на ценность горького напитка, который ему разбавляли водой или молоком, «кровь выступит потом…».

– Кровь выступит потом, – прошептал Крузо, утешая и с тревогой в голосе, когда увидел, как Эд орудует лезвием, лихорадочно, нервозно, стараясь углубить уже сделанный надрез.

Словно сверяя часы, Крузо и добрый солдат скрестили кровоточащие руки. Добрый солдат облизал края своего надреза, у Крузо кровь просто капала в песок; он поставил на нее ногу и пошевелил ею – как бы затаптывал сигарету.

Внезапно – кровь.

Она брызнула из всех его царапин и надрезов, вдоль и поперек, потекла прямо-таки струей. В неистовстве Эд еще раз маханул липким лезвием по руке, бессмысленно – от этой крови ему просто стало хорошо.

Солнце пропало, море потемнело, загустело. Контуры деревьев словно уплотнились. Мощно разносился ночной рокот прибоя, еще более мощный наверху, возле них. Остров, как выброшенное на берег животное. Его сонное или предсмертное дыхание, вдох, выдох, вдох, выдох… Эд видел большой, блестящий хромированный стетоскоп, который проник в серую, морщинистую кожу и исчез в ней; затем глухое биение сердца: Док-тор, док-тор, док-тор Да-те… Все так смехотворно по сравнению с ними здесь, наверху, с их аккуратно кровоточащими руками. Смехотворна вся история их юности, смехотворна, как слова «нарушитель границы», смехотворна по сравнению с миром. Долгий, протяжный накат прибоя, и они прижали руки друг к другу, сжав ладони в кулак. Эд чувствовал, как теплая струйка крови стекает с локтя, – вот она, та самая минута: он медленно выскользнул из своего кокона, через туннель из вздохов, потянулся, освободился – и обрел двух братьев.

Пан

С расквартированием покончено. Как бесхозные овцы, потерпевшие крушение бродили по пляжу. Поток паломников мало-помалу схлынул, хотя каждый день еще появлялись новые лица, чтобы следовать заранее намеченным тропам свободы. Всегда находились такие, что слыхали про ослиные стойла, кельнерские комнаты или хижины могильщиков и панорамную террасу высоко над морем, с напитками и ежедневным горячим супом. Кое-кто проводил несколько ночей на пляже. В конце концов их обнаруживали, они попадали под подозрение в побеге и без разговоров препровождались на ближайший паром, не без угрозы, что «власти еще их навестят» и «скоро, очень скоро они друг о друге услышат».

Настроение среди сезов было довольно спокойное. Все держались невозмутимо, недоверчиво, скупились на изъявления солидарности. Часть касты уже покинула Хиддензее, в направлении на юг, как говорили. Больше почти ничего не рассказывали, словно опасаясь нарушить некое табу, нанести тяжкую обиду, какую испытывают любящие, когда их отношения вдруг угасают. Сообщения о новых событиях, которые у «Виолы» ежечасно имели определенное значение и стояли в новостях уже на втором или на третьем месте, почти не обсуждались, и поначалу Эд решил, что это обычная мера предосторожности. Лишь постепенно он начал понимать, что в первую очередь дело шло о том, чтобы сохранить преимущество, целиком основанное на острове и островном, почти кровное чувство надежности и уверенности в себе, втайне связанное с островом: ты был островитянином и таковым останешься. Дело шло о защите этого редкостного, даже уникального анклава от соблазнов остального мира с его житейскими невзгодами, угрозами и приманками, со всей его претенциозностью, навязчивостью, беспредельным аппетитом на острова…