Крузо

Если ступал тверже, на всю ступню, он чувствовал оттиски знаков на бетонных плитах. Одни, как полагал Эд, сообщали степень прочности бетона, другие походили на иероглифы, письмена пирамид, древнеегипетских, ацтекских, а может, и шумерских. «Они освобождают нас от тяжести. Если правильно наступить, они избавляют тебя, сердце и душу, от бремени их бытия», – сказал тогда Крузо и ускорил шаг. Его скованная в бедре ходьба по знакам. Застывший квадрат, а посредине мужское достоинство Крузо – Эд мысленно произнес именно эти слова и воочию видел его, в центре движения. Дорога шла под гору, мимо Большой панорамы острова. Теперь они бежали, без усилия, легко, разом перепрыгивая через две-три плиты, от знака к знаку. Каждое столкновение подметки с почвой что-то взрывало у Эда внутри. Через пятьдесят метров он избавился от ощущения неловкости: двое взрослых мужчин, как дети, бегут под гору. «Давай-давай!» – кричал Крузо, ускоряя бег. Эд чувствовал упругость. Их широкий бег. Перед ним остров, вытянутый в длину, и он сам, в разбеге, готовый к полету. Мир поднимается и опускается, вверх-вниз, спинной мозг плавится и струится, ощущение всемогущества. Оно вливалось в него откуда-то сзади, переполняло его. Он вопил от восторга. Бежал и вопил, ничего не мог с собой поделать. «Давай-давай!» – орал Крузо, земля и вода слились воедино. Эд втягивал морской воздух, запах острова. Бежал по воздуху, как в сновидениях.

Пятнадцать минут до гавани. В любом случае надо учитывать, что они охраняют корабли. Сперва он спрятался за остатками портового нужника, заколоченного барака давно минувших времен. Задвинул сумку в кусты и сел на нее. Теперь центром поражения был он сам, только он сам.

Вскоре рассвело, прибыли первые пассажиры. Ранним паромом пользовались только местные, люди, работавшие на материке или собиравшиеся за покупками. Здоровались с капитаном, ведь как-никак знали его. Эд завидовал той сдержанности, с какой островитяне общались между собой, – почти ни слова, только жесты. Короткий кивок, непонятный оборот речи, выражение протеста против несметного количества чужаков и нашествия их трескучей болтовни, этой в корне чуждой северу какофонии, что каждое лето захлестывала остров. Граница, установленная и для сезов с их бесконечными рассуждениями об острове, море и жизни. Местных жителей узнавали сразу, даже на переполненных паромах. Они казались совершенно невосприимчивыми к шуму и гаму вокруг, будто полностью герметизировали свое бытие, будто вакцинированы и навсегда защищены от мерзкого существа под названием отдыхающий. Миры не смешивались. Лишь кто-нибудь вроде Крузо мог вращаться в обеих сферах… Арестован, подумал Эд. Не скоро, если вообще. Торгелов.

К парому подтащили короткие сходни, дощатые, с перилами из железной трубы. Эд встал на ноги, ремень сумки врезался в плечо, и вот тут-то он увидел их. Буфетную пару. С тележкой, полной багажа. Он еще сомневался, что-то в их поведении казалось незнакомым, они будто старались быть другими – а может, и были на самом деле? Эд помедлил. Снова затолкал сумку в кусты и сделал крюк – назад, на дорогу в сторону гавани.

Супруги-буфетчики. Две секунды радости. Вот так, неожиданно встретив знакомого, от удивления приветствуешь его сердечнее, чем уместно. Уже в следующий миг лицо Каролы замкнулось; Рик напряженно смотрел на паром.

Эд поспешно объяснил, что просто хотел забрать в гавани отшельницкую тележку – для перевозки хлеба. При этом его взгляд упал на тележку с багажом и красной лаковой надписью «У отшельника», и его ложь тоже повисла в пространстве, словно покрытая красным лаком.

– Ладно, подожди, – сказала Карола и со свойственной ей энергией принялась выгружать багаж.

– Нет-нет, есть же и другие тележки, там, на площадке, – торопливо сказал Эд, кровь бросилась ему в лицо, но потом – а что еще делать? – стал помогать с разгрузкой. А под конец, словно только затем и явился, помог разместить вещи на носу парома. Щель между пирсом и бортом, страх подъемного моста. Минута доверительности миновала. Никаких куда. Одно из посланий или загадка венгерской границы? Спросить невозможно.

Багаж – это было всё. В одной сумке звякали бутылки, из другой торчал ночник, обклеенный ракушками и обломками янтаря. Что-то большое, необозримое сдвинулось с места. И все еще сдвигалось, неудержимо, неуклонно, словно они – часть дрейфа на огромных льдинах (глубинное, ребяческое чувство), и, когда буфетчики прошли по подъемному мосту, а на пароме заработали машины и сталь судового корпуса завибрировала, они уже были далеко друг от друга, дальше, чем на разных континентах.

Завыла судовая сирена, и появился сумасшедший парнишка; он дирижировал отходом парома. Корма медленно отделилась от набережной, отошла в акваторию. Парнишка крутил правой рукой, как мельницей, – и корпус повернул, лег на курс. С глухим рокотом паром двинулся в путь. Эд вдыхал дизельный выхлоп, иссиня-черную отраву, от которой саднило в носу.