Крузо

Он словно листал записи покойника. Потом опять, словно давняя жизнь по-прежнему здесь… странное чувство. Он тайком сбежал от нее, от предназначенной ему жизни. Теперь она казалась странной, но все еще предназначенной ему. Он спросил себя, ждет ли она его там, в комнате с двумя обшарпанными креслами, горкой и лимонным деревцем в горшке.

Одинокий и отставший, думал Эд. Давняя жизнь, прислоненная к печи. Там она и стояла, совсем одна, сама по себе. Какая обида.

Он полистал еще и начал считать: шестьдесят восемь дней с его приезда на остров. Шестьдесят восемь дней. Не годы. Хотя все-таки годы, без сомнения.

Он не думал об этом, но в какой-то миг принялся считать дни до окончания записи на новый семестр. Проверил. Он перестал ходить на занятия, когда до конца старого семестра оставалось всего недели три, не больше. Мог, скажем, заболеть. Конечно, бюллетеня у него нет. Но особые обстоятельства, лабильное состояние, может, какая-нибудь справка, насчет психических проблем.

Он начал думать о Г.

Снова мог думать о ней, без Тракля и без того. Видел ее руку, сжатую, готовую писать, и маленького смеющегося зверька (наподобие мышки), которого она врисовывала в росчерки и точки своей подписи, когда оставляла ему записку. «После демонстрации приходи в “Корсо”. Заранее рада встрече!» Внизу мышка. Это было 1 мая, день борьбы и праздник рабочего класса, прекрасный свободный вечер после демонстрации и их обычай: сперва кафе «Корсо», потом «Гозеншенке».

У меня были проблемы с психикой, проговорил Эд. На слух звучит правдоподобно.

Вспомнились слова Кромбаха.

Стало быть, здоров, вправду здоров?

Потом собственное вранье.

Он только притворялся. Хотел исчезнуть, в сущности, истребить себя. А возможно ли такое в стране, где предположительно всё и вся каким-то образом взаимосвязано, университет, отдел прописки, окружная санкомиссия? Но не «Отшельник», подумал Эд, не ковчег! Он покачал головой, однако голова была все еще тяжелая, и на него накатила дурнота.

Собственный звук

ВС – 4:49. Вышел он еще затемно. Пересек лес и зашагал по бетонке. Сквозь мягкие подметки замшевых ботинок он чувствовал знаки на дороге. Будто опять стоит на ногах у отца, а отец шагает вперед, давнишняя игра, воскресный полдень, когда он благополучно одолевал упражнения. Начинали они после завтрака, около девяти. Около десяти первые слезы. Он терял способность сложить два и два. Потом самое ужасное: решение отца еще раз объяснить ему математику с самого начала. «Что ты будешь делать без основ, без того, на чем все построено?» В результате нетерпение, вспышки гнева, шум в голове. Косой взгляд на комнатные часы. Когда-то ведь это должно кончиться. И вправду кончалось. Отец поднимал его, прижимал к груди и ставил на свои ноги, обутые в тапочки. Большими шагами они (Эд обхватывал отца за бедра) шли по оранжевому ковру к балкону и обратно, к двери спальни, большими шагами по сравнению с его собственной, внутренней ходьбой. При каждом шаге приходилось снова и снова поступаться собственным, укорененным в глубинах тела чувством направления: противодействие, капитуляция, облегчение, с каждым шагом, и радостный визг – в конце концов это же игра… Идти по воле другого, думал Эд.

Никто, похоже, вообще не думал всерьез, что он может покинуть остров.

В самом деле, ни островной полицейский, ни окружной санинспектор не упомянули ни о чем, что бы обязывало его остаться, ни о чем, откуда бы следовало, что он находится под арестом. Они считали его подозрительным. Вдобавок больным. И принадлежащим к «Отшельнику», практически навсегда. Что-то внушало им такую уверенность. Может, его лицо. Но раны заживали, хотя выглядел он по-прежнему как меченый. Словно у меня нет собственной жизни, думал Эд.