Крутые перевалы

В своем селе Вера знала только одного Пастикова, про которого говорили, что он большевик, — он первый пришел описывать их хозяйство. Тогда Вере шел тринадцатый год, и она собиралась ехать в город учиться. Но жизнь круто повернула по иной дороге. Бывшему торговцу Глазкову с группой богатых сельчан объявили, что они будут выселены на север. Мать Веры слегла и умерла, на селе творилось малопонятное для девочки. Она заболела тифом и упорно боролась со смертью.

Вера привалилась головой к дереву и предалась воспоминаниям. В небе меркли звезды. За ручьем, куда смотрела девица, яснее становились очертания деревьев. Все, что видела в детстве, запечатлелось навсегда: дом, игры с подругами, поля, езда на лошадях и школа.

Смутной полосой оттенялось то, что было потом. Веру встревожил ночью похудевший отец и, завернув ее в козловую доху, вынес из дому. Трещали выстрелы. По улице скакали верховые, слышались крики женщин и ребят.

Не оправившаяся от болезни Вера упала на дно саней и очнулась не скоро. Сани бросало в ухабы, стукало о деревья. Лес стоял под снежным покровом. Впереди проминали дорогу верховые, а рядом с санями Глазкова ехал мельник Сабаев, молодой черноглазый мужик. Вера почему-то сторонилась его еще в селе, а когда Сабаев в ее присутствии застрелил старика-охотника и взял его винтовку, у девочки зародился к этому человеку страх. Сабаев преследовал Веру, и старик решил отделить дочь от посторонних мужчин. Это было на второй год скитания раскулаченных по тайге.

А тогда, лежа в санях, она спросила:

— Куда мы едем?

— Куда-нибудь выберемся.

Через неделю восставшие против советской власти были в улусе, и отсюда ушли к подножью белогорья.

…Пестрый кобель, шевельнулся под теплым боком Веры. Она открыла глаза. В вершины кедров солнце вплетало ранние лучи. За ручьем фуркали хлопотливые рябчики. Вера взяла ружье и прицелилась — она давно научилась добывать себе пищу. Выстрел резко вспугнул таежную птицу. Рябчик серым комком упал в ручей. Вера достала его палкой и по крутой отложине подошла к тагану.

— Уснула, — сказал сзади отец. — Вари чай, и надо искать новое место.

— Зачем?

Вера смотрела на отца с сожалением. С сивыми разворошенными волосами он похож был на дикаря, только что покинувшего пещеру. Бессонная ночь измяла его морщинистое лицо, время согнуло спину.

— А ты думаешь, они не разнюхают… Не знаешь их хромого пса.

Вера взяла котел и по узкой тропке спустилась к ручью. Глазков уныло посмотрел ей вслед. Он давно видел, что дочь все больше и больше тяготится жизнью с ним и замыкается.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Веселое солнце улыбнулось, согнало морщины с самых хмурых лиц. Со стана было видно, как над Шираном вздымалась черными кругами водоплавающая дичь. Буйная зелень щетинилась сквозь серую ветошь.

На холме около юрты старшины росла толпа. Сюда шли все, кому тайга и трахома окончательно не выела еще глаза. Смуглокожие, широкоплечие ребята вырывали из земли пахучую черемшу и жевали пополам с грязью, мужчины и женщины ворчали трубками. Со звонкоголосыми волнами Сыгырды смешивалась степенная речь пожилых. Говорили больше по-русски, зная, что не подслушают.

Внимание камасинцев поглощала невиданная дерзость приезжих из степей. От берегового топольника, устремляясь наперерез Шайтан-поля, стройно росли желтые и черные кучи земли. До сих пор эту жирную землю рыли только твари, которым положено жить в норах, да разве сохатые и маралы в смертных боях из-за пленительных самок рвали рогами и копытами девственный ее пласт.

Впереди с лопатами шли Самоха и Стефания. Позади Пастиков с Севруновым заколачивали белотелые столбики, которые подносили им молодые камасинцы. И только Семен Петрович одиноко и, как всегда, ворчливо возился с теодолитом. Разбитый непривычной дорогой, топограф зевал и морщил сонное лицо. Самоха искусно ловил молчаливые знаки землемера и передавал Стефании как нечто с давних пор составляющее смысл его жизни.

— Велит забирать вон на тот мыс, прямо по кромке озера, а мы и без него знаем.

— Кто велит? — недоумевала Стефания.

— А энтот, недоносок-то ваш. — Самоха смешливо корчил рожи в сторону Семена Петровича и, казалось, был очень доволен, что придумал удачную кличку. — А земелька-то, Никандровна! Понюхай, так и пахнет горячим калачом… Да тут бы пшеница прямо в оглоблю уродилась.

— Мы засеем здесь культурные травы, а может, и хлеб, — улыбалась Стефания.

Она размашисто откидывала назад волосы, а они, упрямые и тяжелые, падали завитками на белый лоб при каждом наклоне за лопатой. Самоха весело посмеивался, когда женщина с хрустом вгоняла железо в вековечную ткань корней.

— Видать, свышна к работе-то, — заключал он.

Она в передышки отвечала:

— Малость знакома, товарищ. Выросла я на задах, и когда уже в гимназии училась, каждое лето с матерью и сестрами полы мыла у людей, а летами работала у мужиков… Ты посмотри, руки-то мои не для поцелуев выращены.

Самоха косил рыжим глазом.

— Да… рука действительно ядреная… А у нашего недоноска — што куриные лапки, черт што и делать такими.

— Почему ты его так невзлюбил?