Крутые перевалы

Дмитриев опоздал к нашему сбору и чуть ли уже не на ходу поезда садился в вагон. Я сделал ему замечание, напомнил о дисциплине. Еще, мол, не отъехали, не добрались до границы, а уже есть нарушения. Что же будет потом? Сидевший рядом со мной Ганев пытался успокоить меня:

— Не переживай, товарищ респонсабль! Ну, бывает, случается всякое. Вероятно, у него затянулось прощание с дамой сердца. Я, конечно, не оправдываю, но Дмитриев это учтет на дальше. И остальные тоже на ус намотают. Дисциплина, как струнка, будет у всех. Вот увидишь!

Но Ганев, к сожалению, оказался плохим пророком. На следующий день случилось еще одно, совсем неприятное происшествие, о котором расскажу ниже... Пока же в нашем купе — смех. Алеша Эйснер, жестикулируя, рассказывает вполголоса что-то веселое. О чем идет речь — не знаю. Я отлучался в соседний вагон, в котором едет со своей группой другой респонсабль — мой старый друг Пьер Гримм.

Окружившие Алешу ребята из моей группы, собравшиеся в одном купе, довольно громко хохочут. Это меня злит. Ведь мы же говорили о конспирации. Неужто уже забыли об инструктаже? Впрочем, подумал я, в поезде обычно незнакомые люди часто быстро знакомятся, находят общий язык, сходятся, чтобы не так скучно было ехать...

Коль скоро мы теперь едем в одном вагоне, нужно хоть немного узнать друг о друге. К тому же посторонних в купе, где мы собрались, сейчас нет. Еще ни разу не показывался и проводник. Билеты он проверил лишь при посадке, и никто больше нас не тревожит.

Поезд как будто ускоряет ход. Сильнее стучат колеса под полом. На пересечениях, закруглениях пути вагоны заносит, бросает в сторону. Меня прижимает то к соседу справа, то слева. Из окна вагона я вижу уже почти освободившиеся поля — уборка урожая заканчивается, — лишь кое-где еще зеленеют какие-то поздние культуры...

Никакого списка людей у меня нет. Конечно, из тех же соображений конспирации. Ведь мы едем в Испанию, как говорил Ковалев, инкогнито. В лицо я знаю почти всех и даже биографии некоторых. В группе несколько белоэмигрантов. Детьми их вывезли из России родители в гражданскую войну. Теперь мечтают вернуться домой.

Первым скупо говорит о себе волонтер Иван Троян — жилистый человек с крепкой шеей, ровным загаром на грубоватом лице. Говорит не спеша. Из его слов неожиданно выясняется, что он мой земляк. Тоже из Бессарабии. Служил в румынской армии. Очутившись во Франции, последние годы работал на машиностроительном заводе... Военная специальность — пулеметчик.

Так же лаконичен в рассказе о себе и бывший учитель гимназии, преподававший русский язык, Ганев, высокий долговязый человек с открытым добродушным лицом, по национальности болгарин. Он тоже эмигрировал за границу.

Посматривая почему-то все время на курившего трубку крепыша Тимофеева — вчерашнего студента, учившегося в Париже и отлично говорившего по-французски, Ганев продолжал:

— Так вот, друзья, «охота к перемене мест», как вы сами понимаете, была вызвана тогда отнюдь не острой любознательностью данного Песталлоци, — дескать, что делается за пределами великой Российской империи. Удирая, мы больше повторяли не эти слова Пушкина из «Евгения Онегина», а более прозаические, вроде: «Спаси, господи, раба твоего»...

Более обстоятельно рассказал о себе Юнин. Он долго молчал, очевидно, собираясь с мыслями, не зная с чего начать. Когда он окончил свой рассказ, похожий больше на исповедь, я понял, что ему не так-то легко было ворошить прошлое.

Юнин начал с того, что выругал последними словами «злодейку-судьбу», забросившую его на чужбину, «где воздух не наш, и земля не наша, и люди совсем другие».

Действительно, судьба крепко поиздевалась над ним, бедняком крестьянином. По нелепому стечению обстоятельств очутился он вдали от родины, сам того не желая. Рассказывая, как это произошло, он все время тяжело вздыхал, приговаривая:

— И какой же я невезучий в жизни. Лучше б шальная пуля клюнула меня на войне... Или же утоп бы в Мазурских болотах, как другие однополчане, царство им небесное. А то остался жив. Зачем?

— Дурень! Именно везучий ты, раз жив остался, — бросил реплику Иванов.

Юнин попал по мобилизации на фронт в первую мировую войну. Дома остались жена, дети, отец. Но когда произошла Февральская революция, бросил окопы: «Хватит кормить вшей да под немецкие пули голову подставлять». Добрался с трудом домой. Семья голодала, совсем извелась. Уже забыли и вкус мяса. Ели все постное, а главное, без соли. Жена жаловалась: «Вроде траву-лебеду едим, до того противная без сольцы пишша»...

Надоумили солдата коммерцией заняться: раздобыть мешок-другой соли и менять — на хлеб, сало, одежду. Отец говорил: «Соль нынче, сынок, в цене. Почитай, дороже золота. За соль все можно достать»...

— Стянулись, собрали мне денег — у родичей, соседей заняли. Всем ведь хотелось соли. Двинул я на юг. Как чумаки когда-то в Крым шли за ней... Только я не на волах, а в теплушке поезда. Да не повезло. Не вовремя поехал. Там уже кипели жаркие бои между частями Красной Армии и деникинцами...