Крутые парни

Это был второй сходняк, когда правильные воры собирались отдельно от так называемых скороспелых воров, называемых «апельсинами» или лаврушниками. Среди них встречались даже такие, кто ни разу не перешагивал порог следственного изолятора. А это, по старым воровским понятиям, считалось недопустимым. Прежде чем подняться на самый верх, полагалось сначала пострадать, потомиться в штрафных изоляторах, отстаивая правду, суметь даже в «красной» – «сучьей» – зоне организовать общак. «Апельсины» же, которым чаще всего было по двадцать – двадцать пять лет, не научились еще жить по правде, а потому частенько беспредельничали на воле. Бывало, веселились так, что потом население месяцами пребывало в панике, а менты прохода не давали всем свободным зэкам. Они любили кураж, молодецкие забавы с жуткими драками и поножовщиной. На них обижались многие. Так, например, представительницы самой древней профессии были в страшной обиде на «апельсинов» за то, что те приглашали их к себе в номера, но никогда не расплачивались, считая, что им и так оказана честь принадлежать таким молодцам. Сутенеры также были недовольны таким подходом к делу. Страдал бизнес.

Однако не считаться с «апельсинами» правильные воры тоже не могли. Те составляли достаточно серьезную прослойку в среде законных, были энергичны, современны, работоспособны, сильны и, как правило, контролировали крупнейшие гостиницы и рынки городов. Их вклад в общак составлял заметный процент. С каждым годом они становились все самостоятельнее и организованнее. Трижды, в обход правильных воров, они устраивали свои сборища. Если и присутствовали на таких сходняках законные воры, то только те, кто уже давно отошел от крупных дел или соблазнился на щедрые «апельсиновые» посулы. Но даже присутствие отдельных воров в законе на таких сходняках не добавляло должной солидности: вопросы решались мелкие, интересы и цели молодых воров были достаточно банальны. Но зато гонора, помпы и чванства – хоть отбавляй. «Апельсины» по молодости лет любили увешивать себя тяжеленными золотыми цепями, браслетами и всякой прочей воровской атрибутикой, которую Варяг, в отличие от многих воров, уже давно не носил. У него было лишь узенькое обручальное кольцо на безымянном пальце. Но во всем его облике все равно ощущалось нечто такое, что заставляло не только швейцаров встречать незнакомца почтительным поклоном.

Мимо беседующих мужчин в ресторан проследовали стройные ухоженные женщины в шикарных вечерних туалетах. Артист крякнул и довольно произнес:

– Вижу, Трубач, ты позаботился не только о предстоящей работе, но еще и об отдыхе. Варяг, посмотри на этих девушек, на них бриллиантов куда больше, чем материи. – Артист ухмылялся. – Так, значит, говоришь, в моем номере есть сауна и небольшой бассейн? Славненько, славненько! А кровать, Трубач, я надеюсь, двухспальная?

Артист хохотнул, но, перехватив строгий взгляд Трубача, перевел разговор на другую тему:

– Первое, что я сейчас сделаю, так это как следует попарюсь. Пацаны, я исчезаю.

Когда Модест ушел к себе в номер, Трубач предупредил Варяга еще раз:

– Держись, Владик, с тебя будет строгий спрос. Все может закончиться очень печально. А теперь я должен идти. Твой номер триста пятый. Размещайся. Начало ровно в семь… И держись, Владик, я с тобой, – как-то безрадостно ободрил Варяга Трубач и направился к выходу.

Глава 21

Развенчанный вор – это всегда бесчестие. Если на зоне законного могут пощечиной изгнать из семьи и понизить до мужика, то на воле чаще всего следовало самое суровое наказание. Как-то Медведь незадолго до своей смерти рассказывал Варягу, что в годы его молодости развенчанному вору давали три дня сроку, чтобы он за это время набрался мужества и самостоятельно исполнил приговор большого схода. Если же этого не случалось в установленный срок, то ему «помогали» люди из ближайшего окружения, его подельники, но это уже приравнивалось к позору. Своим малодушием вор мог окончательно перечеркнуть былые заслуги, замарать память о себе, и в этом случае ему не полагалось даже венка. Подыхай, как собака. Вор в законе обязан был из жизни уходить красиво.

Варяг из жизни уходить не собирался. Слишком он ее любил. Уходить красиво?! Чушь собачья! Мало еще пожил, многое еще нужно сделать.

Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни по какому поводу Варяг не грешил сентиментальностью. Чрезмерная чувствительность в окружающих или в собеседниках или просто в отношениях мгновенно вызывала у него острую потребность все происходящее порушить, опрокинуть, вывернуть наизнанку. Это очень русское противоречивое свойство доставляло ему немало неприятностей, но побороть свою натуру он не мог, да и не считал нужным. Иногда ему казалось, что все это – лицемерие, что жестокие, равнодушные, деспотичные люди, как правило, чувствительны и сентиментальны.