Крутые белые парни

Бад раскрыл свою папку, извлек оттуда три рисунка и веером разложил их на столе доктора Дикштейна: грубый набросок, который он нашел в тюрьме среди вещей Ламара, рисунок, найденный на ферме Степфордов, и эскиз на салфетке с места преступления в ресторане Денни.

– Он учился в Балтиморе. Там хорошо учат?

– Да, в Мэрилендском университете. Это очень хорошая школа, – сказал Дикштейн. – Вы знаете, вообще-то все это очень необычно. Изучая жизнь художников, приходишь к выводу, что среди них много неистовых и малоприспособленных к жизни людей. Но их неистовство и ярость чаще всего направлены на самих себя. Знаменитое отрезанное ухо Ван Гога – это проявление такой тенденции. Они очень редко направляют свою враждебность на окружающий их мир. Для этого они чересчур нарциссичны.

– Мы не знаем, насколько жестко им управляют. Он сидел в одной камере с закоренелым уголовником, вооруженным грабителем по криминальной профессии. Это очень сильная криминальная личность. Мы думаем, что Ричард просто присосался к нему. Ламар умеет заставлять людей делать то, что захочет. Он настоящее чудовище.

Молодой доктор некоторое время внимательно рассматривал рисунки.

– А вот это, как мне кажется, не его рука.

– Нет. Это след вдавления от карандаша, который я нашел на странице журнала, принадлежащего Ламару.

– Скорее всего, это след обведенного рисунка. Линии тяжелы, грубы и мертвы.

– Я тоже так думаю. Но оригинала я не видел. Этот оттиск я нашел в «Пентхаусе». Свет падал под косым углом, я увидел вдавления и сделал оттиск.

– Понятно, но оригинал, очевидно, принадлежит карандашу Ричарда.

– Несомненно, сэр.

– Да, я вижу что-то общее между всеми тремя рисунками. А вот над этим он работал поусерднее, чем над остальными.

– Да, сэр. Это он нарисовал на ферме Степфордов. Они рассказали, что Ламар приказал Ричарду идти наверх, держать под наблюдением дорогу и одновременно рисовать.

– Так это задание?

– Да, сэр.

– То есть он… пытался изобразить представление Ламара о самом себе?

– Да, сэр.

– Это весьма романтично… Послушайте, сержант, не надо называть меня «сэр», я привык к тому, что все называют меня Дэйвом. Мне такое обращение нравится гораздо больше.

– Хорошо, пусть будет Дэйв.

– Вот и ладно. Таким образом, это представляет нам, как Ламар оценивает себя сам. Мужчины, которые мнят себя львами, считают, что они могучи, царственны, сексуально привлекательны и очень романтичны. Они невероятно самовлюбленны и тщеславны. Бьюсь об заклад, что это типичная преступная личность.

– Я согласен с вами.

– Да. Думаю, что так оно и есть. И… это не законченная работа. Вероятно, вы заметили, что второй лев слишком красив, в нем есть какая-то вычурность. Первый рисунок грубее, но насколько же он лучше! В номере два чувствуется, что Ричард очень старается. Он под действием противоречивых импульсов. Очень напоминает творчество мастеров Возрождения, это очень по-итальянски. Он хочет угодить своему патрону, могущественному господину, который ничего не понимает в искусстве, но желает, чтобы картина ему понравилась. Но при этом личность мастера и его устремления пробивают себе дорогу, и их можно проследить. Ричарда выдает его талант. Он знает, что его работа намного ниже его возможностей. Он прекрасно это осознает, но у него не хватает душевных сил подняться над уровнем коммерческого заказа. Ему не нравится этот материал, и в душе он его проклинает. Это очень простая коллизия: викинг – прирожденный воин, элитный убийца. Н-да. Арендт в свое время говорил о банальности зла. То, что рисует Ричард, подходит под это определение, и он это прекрасно знает. Ему не нравится его работа, но у него не хватает духу от нее отказаться. А что с ним будет, если он откажется?

– Мне не хочется говорить вам об этом.

– Охотно верю.

– А он хорош? Я имею в виду, как художник?

– Что-то в нем есть. Не знаю даже, как выразиться точнее. У него очень хорошая техника. Он не хочет рисовать то, что ему приходится рисовать, но он это делает. Создается определенный внутренний конфликт, и получается довольно интересная вещь.

– А что вы можете сказать о третьем рисунке?

– Ну… энергично, стремительно, изысканно. Не броско. Нарисовано левым полушарием мозга. Его в это время занимало что-то другое.

– Это он рисовал непосредственно перед ограблением. Он был у них за разведчика. Если бы он хорошо справился с этой ролью, может, не погибло бы столько людей.

– Я смотрю, сержант, не очень-то он вам симпатичен.

– По правде сказать, нет. – Бад немного подумал, затем продолжил: – У него в жизни был выбор. У Ламара и Оделла такого выбора никогда не существовало. Они были рождены, чтобы стать отбросами общества. Они учились этому с младых ногтей. Ричард же мог стать кем угодно. С ним не должно было случиться того, что случилось. Он достаточно умен, чтобы избежать того, что с ним произошло. Вот почему он действительно не нравится мне. Ламар – великий преступник. Он профессионал. А этот несчастный кукленок никто. В тюрьме таких называют дерьмом или еще похлеще, я не хочу вгонять вас в краску.

– Да, видно, что в тюрьме ему приходилось несладко.

– Это заметно по его рисункам?

– Если хотите, да.

– Я очень благодарен вам. Вы мне здорово помогли.

Глаза директора музея сузились. Он внимательно рассматривал рисунки, казалось, что сейчас он набросится на них и проглотит. Наконец он снова заговорил:

– Понимаете… не знаю, как это сказать, но в этих рисунках есть кое-что еще.

– Что именно?

– Вероятно, это не играет особой роли…

– Возможно. Но вы все равно скажите.

– То, что я вижу в этих рисунках, есть процесс. – Он сделал паузу, подыскивая подходящее слово. – То, что я вижу, это процесс, если угодно, очищения. Он оттачивает рисунок, делает его лаконичным, пытается упростить его. Он пытается свести его к чистому выражению внутренней сущности льва. Таков заказ Ламара.

Бад внимательно посмотрел на рисунки. В отношении перехода от номера два к номеру три это было верно: тот же лев, в той же позе, но рисунок действительно выглядит несколько проще, нет той щегольской изысканности, линии смелее. Рисунок в целом производил более сильное воздействие.

– Почему вы так думаете? – спросил Бад.

– Потому что в своих поисках он приближается к гротеску, к карикатуре – или к эмблеме. Он упрощает изображение до той степени, когда оно становится символом, эмблемой, если хотите, торговой маркой. Этого я не понял окончательно. Однако именно эта цель поглотила столь много труда, усилий, практики и выработки методического подхода. Здесь же он нервничает перед совершением преступления, он не размышляет, он просто творит. И достигает своего. Именно в этом рисунке он ближе всего на пути к эмблеме. И Ламар поймет это.

Бад посмотрел на рисунок. Он терялся в догадках, что бы это могло означать. Неужели Ламар собирается ставить клеймо на местах своих преступлений?

– Не знаю, – продолжал между тем доктор искусствоведения. – Где-то я уже сталкивался с этим, но… Существует ли в криминальной среде художественная изобразительная традиция? Может, это своего рода графический символ, знак ведьмы или нечто такое, что представляет собой знак уникальности данного субъекта. Что-то вроде подписи, публичного заявления о своей преступной сущности, когда хотят сказать окружающему миру: «Смотрите, какой я плохой!»

Он замолчал.

Бад в это время думал о том же.

Потом он вдруг отчетливо вспомнил крапчатые полосы голубоватого цвета на руках Ламара, когда тот всаживал пулю в беднягу Теда. Он вспомнил и «Твою» и «мать!» на суставах пальцев бандита.

Внезапно Бад отчетливо понял, чего хотел Ламар от Ричарда.

– Это татуировка, – сказал Бад, удивляясь собственной проницательности. – Ричард рисует для Ламара татуировку!