Крушение надежд

— Приезжайте послушать стихи из моего романа.

Он познакомил его с молодым человеком невысокого роста, с острым носом и очень живым выражением лица:

— Это мой молодой друг, переводчик Костя Богатырев. Очень хороший переводчик и тоже отсидел в тюрьме много лет.

Костю арестовали с группой студентов университета, обвиненных в 1948 году по «университетскому делу», организатором которого считали студентку Нину Ермакову, «девочку с Арбата». Павел знал об этом деле от Алеши, влюбленного когда-то в Нину.

На прослушивании они с Костей уселись рядом.

В конце романа Пастернак поместил двадцать пять очень ярких стихотворений, некоторые из них были посвящены теме христианства.

Глубоким бархатным голосом он читал нараспев:

Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь,
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.

Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как барки каравана,
Столетья поплывут из темноты[46].

Перед слушателями, завороженными музыкальностью стиха и неповторимостью исполнения, вставали картины древности и образ Христа. Павлу тоже нравилось слушать, но его удивляло, ради чего в атеистической советской России интеллигентному еврею захотелось принять христианство и описывать его в поэтической форме? Что могло привести на этот путь еврея Пастернака? Он уважал еврейство своих родителей и свое собственное, знал, каково жилось евреям в России при Сталине. Когда в 1934 году Мандельштам написал свое знаменитое стихотворение о Сталине, Пастернак поразился: «Как мог он написать эти стихи, ведь он еврей!»[47] Значит, он понимал уязвимость евреев в России, значит «еврейский вопрос» задевал его. Но, как ни странно, в творчестве Пастернака еврейские мотивы отсутствовали.

В тот вечер на даче в Переделкино Пастернак еще раз подчеркнул свое кредо:

— Атмосфера вещи — мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным. Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое.

Обратно в электричке Павел ехал с Костей Богатыревым, и тот восторженно говорил:

— «Доктор Живаго» — это значительное творение русской литературы. Бориса Леонидовича ожидает мировая слава. Смысловой фокус романа в том, как повлияла на интеллигентных людей русская революция. Об этом у нас почти ничего не написано.

Его слова были отражением всеобщих ожиданий: люди надеялись, что с наступлением хрущевской оттепели в жизни и искусстве произойдут большие перемены.

Павел слушал с интересом, потом сказал:

— Надеюсь, вы правы. Меня только меня удивило настойчивое повторение христианской темы. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Некрасов и Тютчев не заигрывали с религией. Пушкин даже высмеял ее в своей «Гаврилиаде». А Толстого вообще отлучили от церкви. В молодые годы Пастернак тоже не писал на эти темы. Да и вообще, ведь за века написано так много гимнов, псалмов, песнопений, хоралов, сочинено столько легенд. Зачем еще?

Костя удивленно поднял брови, улыбнулся, возразил:

— Это верно, но, кроме Пастернака, еще многие поэты-евреи писали и пишут на христианские темы. Теперь это стало поэтической модой. Существует ведь даже такой термин — иудео-христианская культура.

* * *

В приподнятом настроении в январе 1956 года Пастернак передал рукопись романа в журналы «Новый мир» и «Знамя» и надеялся на скорое опубликование. Но он лежал там мертвым грузом — ответов не последовало.

Пастернак писал в редакции: «Вас останавливает неприемлемость романа. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано. Вся наша литература теперь — это владычество мертвой буквы. Так она отражает наш бескрылый век. Основная роль в духовном освобождении общества от давления сталинизма зависит от новой литературы, она должна отражать разные точки зрения на жизнь и помогать людям узнавать и думать».

Через полгода ожидания Пастернак рассказал о ситуации Косте Богатыреву. Костя как переводчик постоянно пересекался с иностранными литераторами, приезжающими в Советский Союз. Он с жаром предложил:

— Борис Леонидович, я привезу к вам итальянцев. Они знают о вашем романе и будут счастливы издать его в Италии.