Крушение

И опять ласкает слух голос Ларисы: «Сте–епа, — зовет она, — Погляди, как я умею на коньках. Одна нога должна быть выше головы, а на другой лететь, как птица. Вот так… Да ты не отворачивайся. У меня нога красивая, точеная. Полюбуйся… Я ж тебя теперь не больно стыжусь, ты для меня свой… Гляди, как катаюсь. Аж ветер свистит и будто крылья отрастают… Я больше люблю фигурное катание — и вприсядку едешь, и на одной ноге… Ох, когда же, Степа, кончится война и ты увидишь меня на льду. Я бы тебя тоже научила фигуристом быть. Ты сильный, и поднимал бы меня, как ласточку…»

По канаве, в бурьяне ползет Гришатка. Ползет сноровисто, проталкивая впереди себя ведерко с водой.

«Гришенька, родной, пить!» — сказал это Бусыгин или хотел сказать — неизвестно.

Мальчик осторожно за дужку наклоняет ведерко над полуоткрытыми губами Степана, и по мере того, как дно приподымается кверху, глаза Степана свирепеют от жажды, а глаза Гришатки двоятся от непонятного ужаса. Воды нет, и ведерко из рук паренька летит прочь, гремит пустое железо по камушкам, катится в ложбинку.

Гришатка плачет, сквозь слезы приговаривает:

— Ты не умрешь, да? Не умрешь?.. Я зачерпнул полное ведро… Нес и оглядывался на немцев… Они меня собирались убить… И я бежал… Расплескалась вода… Я пойду еще… Тетя Юлдуз, спрашиваете, где? Она в штаб побежала, чтобы силы затребовать…

На какие–то минуты сознание Бусыгина немного прояснилось, и он попытался вспомнить, что же произошло, почему он лежит здесь, в обвалившемся окопе, один, и отчего никого нет рядом. То ли немцы отошли, то ли они прорвались вперед.

«Хрена с два, — зло усмехнулся Бусыгин. — Редут Силантия помешал». Он хотел повернуться, так как онемела затекшая спина, боль в боку снова приковала его к земле.

И опять Бусыгин начал припоминать, дивясь, как несколько дней на Мамаевом кургане держал оборону вместе с бойцами ополчения. Рядом с солдатами регулярных войск город удерживали рабочие, милиция, войска НКВД… Позади рубежа обороны, который занимал он, Бусыгин, вместе с бойцами ополчения, работал завод. Там ремонтировались танки и орудия, тягачи и моторы — все это сразу шло на передний край. За сутки — с 23 по 24 августа — завод передал воинским частям шестьдесят танков, сорок пять тягачей и более полутора тысяч пулеметов. Эти цифры называл Антон, а он врать не будет. Он сам красивый, мог бы приударить за снохой Силантия, но щедро подарил эту жгучую красоту ему, Бусыгину.

С того часа Степан потерял покой: в дневное время прут немцы на позиции, гремит ответно противотанковое ружье, а как удастся минута затишья, глянет Степан на взгорок — «Ничего, стоит редут!» — и опять стреляет; налетят немецкие самолеты и не успеют отбомбиться, дымом все заволакивает, а он, Степан, уже тревожится: «Живы ли там все? Живы! Вон даже дедова бадья торчит, не сбитая!»

Ночью мигали звезды, а Бусыгину казалось, что это мигают живые огоньки в строгих глазах Юлдуз. Как ему казалось, она действительно строгая, но именно это — строгость и недоступность — больше всего нравилось в ней Бусыгину.

Вот такой же звездной ночью Степан и Юлдуз остались караулить редут. Все спали в каменной хибаре, а они сидели у ограды, поглядывая сквозь бойницы.

Было тихо и светло. Полная луна выстелила прямо через поле светлую дорожку. Кажется, не было и войны. Лишь изредка над их позициями взлаивали пулеметы да нити трассирующих пуль прошивали небо. И опять успокоенная тишина.

Бусыгин слышит дыхание Юлдуз, она обжигает его плечо теплом своего плеча. Он хочет что–то спросить и не может. «Ах, оставь Степан! В любви возраст не имеет значения», — отвечал самому себе Бусыгин, но в мечтаниях своих уверял, что это она сказала, конечно же она…

«Юлдуз, а ежели всерьез?» — посмелев, вдруг спрашивает Степан. «Чего?» — «Ну эти самые… чувства?» — «Всерьез нельзя, не получится». — «Почему?» — «Ты не любил раньше?» — спрашивает Юлдуз. «Любил и пока люблю». — «Ну, в таком случае тебе можно открыться — из–за ревности и тоски сохнуть не будешь… Любить меня не надо, — напрямую говорит Юлдуз. — Грешно любить замужнюю. Я ведь поклялась быть верной мужу до гробовой доски и ждать… ждать… Ой как тягостно переносить разлуку с близким человеком!»

Когда это было? Память опять проваливается…

Вражьи цепи обогнули Мамаев курган подковой. Бусыгин в этот момент находился у подножия кургана. Тяжелый снаряд завалил его землей. И теперь лежит он, ни живой, ни мертвый. Он не знает, серьезная ли рана, хотя жжет бок, жжет все тело. Уже садится солнце. Похолодало. Скоро будет совсем темно. Он хочет встать, и тотчас валится на землю. Кто–то ударил по голове…

Прямо перед его глазами выросла каска. Громадная, темная и лобастая, с двумя рожками — немецкая каска.

И еще не один день держался редут Силантия.