Крушение

— Хватит, — говорит он. — А поубавится, перейдем на растения, на цветы. Вы же — ни дать ни взять — гвоздички, анютины глазки!..

Стучат ломы, лязгают железные лезвия лопат. Дробятся мерзлые комья. Сильные удары высекают искры. Работают сосредоточенно и молча, лишь порой спросят девчата:

— Дядя Саша, а какой же будет цех? Ни окон, ни дверей, ни стен…

— Да что, дочки, поделаешь. Стены и крыши остались там, — махнул он рукой в сторону, куда уходило тусклое солнце.

К вечеру ямы для столбов были вырыты. Пора бы уходить в барак. Но дирекция распорядилась выгружать из подошедших вагонов уголь. Девушки приуныли.

— Ничего, родные… Давайте уж покончим и с углем. Глядишь, и нам перепадет, теплее будет в бараках.

Всю ночь ссыпали. Скидывать с платформ уголь лопатами гораздо легче, чем долбить мерзлый грунт. И всетаки работа эта была адская, угольная пыль набивалась в нос, в рот. И стоять на морозном ветру было невмоготу: обжигал холод. И не продыхнуть въедливую, жестко скрипящую на зубах пыль.

Утром едва добрели до бараков. Тетя Даша — хозяйка барака — увидела Верочку и всплеснула руками:

— Доченька, на тебе и лица нет. Все черно. Одни глаза белкуют.

Кое–как Верочка отмыла лицо. Хотелось есть, но усталость так навалилась, что она легла на грубую кровать, а заснуть не могла и плакала. Лежала с открытыми глазами, полными слез, неутешно приговаривала: «Куда же меня горюшко занесло?»

К вечеру, у нее поднялся жар. Градусника, чтобы смерить температуру, не нашлось во всем бараке. Тетя Даша положила руку на ее лоб, долго держала, что–то причитая, и, наконец, объявила, что ее, Верочку, наверное, сглазили, надо бы водою от черного глаза спрыснуть.

— Что вы, тетя Даша, я комсомолка. Мне этого нельзя, — сказала Верочка и через силу заулыбалась.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

В городах бывают такие точки — это и колокольня, и отдельное самое высокое дерево, и древняя сторожевая башня, а то и просто гора, — с которых виден не только сам город, но и можно обозревать на много километров окрест.

В Сталинграде таким местом был Мамаев курган. Величественный и лысый, он возвышался над городом, обрамленный у подножия кущами вишен и белых акаций. Похоже, после сражений присел отдохнуть древний богатырь да так и окаменел на века!

С передыхом можно подняться на Мамаев курган, а поднявшись, почувствуешь, как застучит от волнения сердце: откроется твоему взору город, на десятки километров протянувшийся вдоль Волги, и повидятся сквозь легкую дымку синевы астраханские степи и береговые извилины самой Волги, а в ненастье — опустятся вдруг низко грозовые облака или подуют бури, неся с собой тучи песка и черных земель…

Подкатилась война к стенам города, и главной заботой советского командования было удержать Мамаев курган. Военные слишком хорошо понимали: кто владеет Мамаевым курганом, тот владеет ключом от города. Поэтому сражения за курган, который на военном языке именовался высотой 102, не затихали ни на один день, ни на один час. Скаты кургана покрывались трупами, которые едва успевали за ночь хоронить, песок побурел от крови.

По ночам начинали подсчитывать оставшихся в живых, принимать скудное пополнение. Першит в горле от дыма и кислого пороха. Лишь верховой ветер приносит издалека запах степных трав и вроде бы простора. Постепенно в окопе становится холодно и сыро от тяжелого приречного воздуха. Да и не мудрено: уже осень. Продрогшие солдаты жмутся друг к другу, поглядывают кверху. То и дело чертят небо белые, красные, желтые ракеты. Висят долго не потухающие немецкие «фонари».

В огромных термосах, притороченных за спинами брезентовыми ремнями, приносят ужин. Вернее, и не понять: то ли ужин, то ли обед, потому что воевали без передыху целые сутки. От одного запаха наваристых щей у бойцов кружится голова, и, кажется, именно в этот миг осунулись и похудели лица — так хочется есть!

А старшина зубоскалит:

— Кому мясо положено?

— Мне положено! — слышится отовсюду.

— Ну раз уже положено, так больше ложить не буду!

Вдобавок, суточные сто граммов старшина разливает особенно тщательно и осторожно. Степану Бусыгину, как командиру штурмовой группы, перепадает больше. Он отнекивается, скорее всего для видимости. К нему подсаживается только что прибывший из пополнения боец в кубанке.

— Звать–то как? — спрашивает Бусыгин напрямую, протягивая ему драгоценную жидкость в помятой крышке.

— Пейте уж першим! А прозвище Микола…

— Давай, давай, тебе сам бог велел сегодня первому, — хвалит Бусыгин. — Видел, как ты… кубанку набекрень и шпаришь из пулемета…

— Было такое.

— Если корреспондент до наших позиций дойдет, — не унимался Бусыгин, — быть тебе в газете пропечатанному.

— Не–е–е, — крутит головою Микола. — Я не гожусь в герои.

— Почему? Разве ты хуже других?

Пулеметчик не торопясь пьет, вытирает мокрый рот тыльной стороной ладони и, растягивая слова, как это делают на юге России, добродушно отвечает:

— Мобыть, и не дурнее других, а тикал аж из–пид Харькова… Дон без оглядки фурсировал…