Крупным планом

Мы живём в заборное (призаборное, подзаборное, зазаборное) время. Куда ни поедь, ни пойди — заборы: низкие, высокие, прозрачные, глухие, деревянные, каменные, железные, — каких только нет. Особенно густо растут они в дачных местах, где, казалось бы, и не место им совсем, а должны быть простор и воля. Идёшь по улице, как по лабиринту, лишь узенькая полоска неба над головой. Оберегают имущество от воров? — никакой забор имущество от вора не убережёт. Сами воры прячутся за своими заборами от честных людей? — если и так, то далеко не все. Мой дом — моя крепость? — ну, так дом же, а не забор. Скорее всего, мода на крутизну, на демонстрацию материальной основательности, которая должна с ходу бить в лоб — хозяин богат, а значит, недоступен и неуязвим. В детстве я приезжал в деревню к бабушке. Заборы там, в основном, из жердей и только по сторонам улицы — от скота. А все огороды как одно большое поле. За огородами — выгон, оселица, поле, а вдали синеет лес, и всё это открытое, доступное, как продолжение тебя самого. И едва заметная тропинка, зовущая в дали неизведанные. Заборы не просто разделяют, они кладут конец человеческому родству.

Но вот и дача. Тоже за высоким, тёмно-зелёного цвета, непроницаемым для глаз забором. Открыли ключом калитку, и я подивился, какой красавец-дом у моего старшего друга. Новенький, светло-розовый, двухэтажный, с просторным двусторонним крыльцом, большими окнами, красивой покатой крышей. Вспомнилась песенка: «Как хорошо быть генералом!..».

Вошли. Поздоровались с пожилой женщиной — старшей сестрой невестки Ивана Моисеевича. Галина Викторовна помогает вести хозяйство. Разделись. Осмотрели дом. Сначала подвал, в котором прекрасно оборудован спортивный зал: тренажёры, штанга, гири, теннисный стол. Кроме зала, несколько подсобных помещений, раздевалки, душевые и проч.

Первый этаж — большая, метров 40, гостиная. В ней — обеденный и письменный столы, модная мебель «под старину», книги, картины. Здесь же, на первом этаже, — четыре или пять комнат, ванная, туалет. На втором — несколько комнат, ванная, туалет. И всё это в идеальном состоянии, чистота, уют, играет негромкая музыка, похоже, Рахманинов.

Невольно вспомнил свою дачу за Рощино, под Ленинградом. Нет, не ради сравнения, а так, ради тёплого чувства, с которым я всегда вспоминаю наш небольшой деревянный домик в садоводстве «Антракт». Сюда мы приезжаем на электричке, идём 20 минут по лесу и попадаем в зелёное царство. А здесь последние два лета — наша Мария, бабушка Галя, дочка Оля, зять Саша. И небо, которое всегда над тобой, — солнце там или луна со звёздами, грозовые облака или утренняя заря. И птицы: трясогузки, сороки, сойки. И близкий — весь июнь и до середины июля, до поры, когда начинает колоситься рожь, — печальный голос кукушки. А ворон нет, они давно и прочно поселились в городах.

Теперь там глубокая осень, можно сказать, предзимье, скоро вернётся долгая зима, а потом, после короткой весны, столь же короткое северное лето. Но и этого немало, раз вспоминается с ностальгическим чувством.

— Да, Иван Моисеевич, дача у вас — красавица. Неужто на генеральские доходы?

— Куда там! — махнул он рукой. — Сын построил, он занимается средним предпринимательством. Но было это лет 7–8 назад. Теперь бы не смог. На словах Президент говорит о поддержке среднего предпринимательства, а на деле душат безбожно.

Обедали втроём. Была уха, приготовленная самим генералом из рыбины большого размера, слегка пересоленная, но, в общем, ничего. Лёгкая закуска и немного водки к ней. Выпили за юбилей Ивана Моисеевича — ему в феврале «стукнуло» 85.

Галина Викторовна рассказала, что живёт она в Киеве, там у неё семья, дети, внуки. Но все уже взрослые, так что вполне обходятся без неё. Сама она там жить с ними не может — одолела жуткая бедность, неестественность бытия, когда все друг другу врут, все ударились в политику, не жизнь, а мука. Стала уважительно говорить о Беларуси, о Лукашенко. Она бывала у родственников в Минске, и ей там многое по душе. Потому что всё основательно, по-государственному, а главное — правительство заботится о народе.

Узнав, что я переехал из Петербурга в Москву, покачала головой и сказала, что ей не нравится переименование Ленинграда.

— А я считаю, правильно сделали, — сказал Иван Моисеевич. — Нужно возвращать городам их исторические названия. Вот я родился в Вятской области, и хотя считаю Сергея Мироновича Кирова выдающимся государственным деятелем, но думаю, что городу Кирову надо вернуть прежнее имя — Вятка. И конституционно запретить на будущее всякие переименования. Особенно городов и селений с большим историческим прошлым.

— Ну, ваш Киров не отстаивал себя в героической блокаде, как Ленинград, — вздохнула женщина.

В душе я был согласен с Иваном Моисеевичем, но также понимал, что имела в виду, говоря о Петербурге-Ленинграде, его свояченица. Чтобы не разгорался спор, я напомнил, что Санкт-Петербург — историческое название, а героическое — Город-герой Ленинград. И попросил её рассказать о себе.