Кровавый жемчуг

Пришлось у земского ярыжки Захара занять алтын и деньгу на извозчика.

На торгу Стенька очень строго прошел вдоль бабьего ряда, где выставлялись на продажу всякие рукоделья. Испугав сперва торговок, он затем, к немалому их удивлению, набрал у них лоскутьев, чтобы, навязывая их на кусты, пометить место.

У новенькой церкви он расплатился с извозчиком, взявшим, как и было сговорено, две деньги, и пошел было вокруг строения, да преградил дорогу ручей. Таких ручьев тут было два, и каждый имел нечто вроде заводи, где скапливалась вода и стояла недвижимо, как в больших ендовах. За это, надо полагать, место и получило свое прозвание.

Найти овин Панкратия Могутова оказалось несложно. И в самой Москве было немало пустырей на местах пожарищ, особенно они размножились после чумного сидения. Стенька предположил, что, раз Могутов перебрался жить в Стрелецкую слободу, то вряд ли перед тем отстроил сгоревшие хоромы, скорее всего, так их и бросил. Странствуя от пустыря к пустырю, допрашивая бабок, которые таращились на зеленый казенный кафтан с буквами «земля» и «юс», как на чудотворный образ, он довольно быстро нашел черный, как будто дегтем облитый, овин. Это, как он и думал, было на краю Ендовы, так что за огородом уже зеленела рощица, а за той рощей, надо полагать, имелся и лесок.

Стенька встал у овина, поглядел на солнце, определил, где восток, и решительно зашагал на поиски старого дубового пня.

Пень был там, где ему и быть надлежало – среди молодых деревьев. Да и куда бы он делся, кому такое сокровище нужно? Стенька развернулся, высмотрел меж листвы овин и зашагал аршинными шагами. Там, куда впечатал девятый, навязал на низко, почти у земли растущую ветку лоскуток.

Другие лоскуты он приспособил тоже как можно ниже, на выходе из рощицы, как бы обозначив ими проход, по которому нужно было следовать к заветному пню.

Теперь следовало поскорее возвращаться в приказ, получать нагоняй за то, что шастал незнамо где, да и браться за службу.

– Послезавтра!.. – мечтательно произнес Стенька.

Жизнь была прекрасна – не один, а целых два клада сами просились ему в руки. И тот, что уговорились выслеживать с Деревниным, положенный боярином Буйносовым, и тот, что прятался, как оказалось в клочках, торчащих из книг отца Кондрата, – оба взывали: бери нас, Степан Иванович, рученьками! Ну, как не сжалиться, как не взять!

Стенька почесал в затылке – по времени все выходило просто замечательно. Сперва он поедет с отцом Кондратом искать по его кладовой росписи. На следующий день возьмет те же мешки, лопаты и фонарь, чтобы ехать вместе с Деревниным!

И начнется совсем иная жизнь!

В Земском приказе было затишье.

Стенька прибежал очень вовремя: писец Гераська Климов отпрашивался у подьячего Емельяна Колесникова, жена у писца рожала, так хотелось домой поскорее.

– К крестинному столу-то позовешь? – весело спрашивал Колесников. – Знаю я вас, нет чтобы позвать, угостить, напоить!

– Да Емельян Савельевич! – истово таращась на начальника, восклицал писец. – Да я!.. Да тебя!..

– А вот и Степа. Беги, Гераська, покуда я добрый. Степа, садись, пиши!

И впрямь он был добр – доверил Стеньке составить челобитную для мужика, который смирно стоял в сторонке.

Дело было простое. У купчишки из тех, что товару имеют на полтину, со двора сосед тележные колеса свел. И все подтвердят, что это его колеса теперь в соседской телеге. Стенька выпытывал имена, сопел, записывая, росчерки выделывал знатные. За этим занятием и обнаружил его Деревнин.

– Вот, к делу приставил, – сказал Колесников. – Ну, справился ли, нет? Долгонько маешься!

– Ну-ка, чего ты тут навалял?… – не давая завершить, спросил Деревнин, беря в правую рученьку столбец. – Ишь начертал – словно черт вилами по Неглинной! Ого! Челобитная на государево имя! Ну-ка…

Он просмотрел первые несколько строк и поднял глаза на Стеньку.

– Ты, когда в приказной избе околачиваешься, слышишь хоть слово разумное или мух ловишь?!

Стенька, испуганный таким наскоком, онемел.

– Ты что тут, шпынь ненадобный, понаписал? – И Деревнин прочитал вслух: – «…бьет челом холоп твой, купчишка…» Какой тебе купчишка холоп?!

Деревнин положил столбец на стол и начал строго внушать:

– Коли торговый гость государю челом бьет, то пишется «мужик твой», коли простой купец – «сирота твой», коли боярыня – «рабица твоя», коли смерд – «крестьянин твой», коли боярский слуга – «человек твой», а холопом сам себя перед государем боярин именовать изволит! Ты который год в приказе, пес? Наиглавнейшего не выучил!

Стенька только кивал.

В душе же снова проснулось ликование – недолго ему слушать срамословные поношения! И не подьячим он, Степан Иванович Аксентьев, сделается, а в купцы пойдет! С такими-то деньжищами!

Потому он даже не обиделся на Деревнина, а лишь, выслушав, сказал смиренно:

– Вдругорядь не стану, Гаврила Михайлович. Так ты не забудь-то насчет дельца нашего…

– Да помню, помню, – делая вид, будто дельце пустяковое, отвечал подьячий и отошел от стола.

– Перепиши, как полагается, – велел Колесников. – Ох, страдник ты, Степа, и наука тебе не впрок…