Кровавые девы

— Не стоит так переживать, мэм, — Элен опустилась на колени, чтобы поворошить дрова, которые, как заметила Лидия, почти полностью прогорели за то время, пока она отбирала последние имена для своего письма. — Вы же знаете мистера Джеймса. Он найдет этого своего кузена, не беспокойтесь.

Им пришлось придумать эту историю, чтобы объяснить окружающим, и слугам в том числе, почему Эшер уехал незадолго до окончания семестра.

— Так что вам незачем голодать и изматывать себя, а то станете худая, как щепка.

— Незачем, — согласилась Лидия. — Конечно, незачем.

— Хотела бы я, чтобы этот кузен — как там его зовут?

Лидия покачала головой. В отличие от мужа, она не обладала талантом к долгой и последовательной лжи и не решилась бы на ходу придумывать имя. Память у Элен оставалась на удивление хорошей, к тому же служанка была куда наблюдательней, чем могло показаться.

— Хозяин мне говорил, да что-то имя у меня из головы вылетело. Гарольд, кажется, — продолжила Элен, поднимаясь на ноги. — Так вот, хотела бы я, чтобы этот Гарольд не отправился куда-нибудь на край света… Вы же помните, каким он был больным, когда вернулся из Константинополя… Да и холодно сейчас. Желаете, чтобы я отнесла письмо на почту, мэм?

Лидия послушно передала ей конверт и устроилась у заново разожженного камина, радуясь теплу. Без очков льющийся от огня свет казался слегка размытым и таким уютным на фоне подкрадывающегося пасмурного вечера.

Она помнила, каким больным был мистер Джеймс, когда они вернулись домой из Константинополя, после всех ужасов этого города, после гибели мастера Константинополя и четы вампиров, которые стали Джеймсу друзьями.

Могут убить…

Лидия снова закрыла глаза. Мысленно представила дона Симона таким, каким увидела его в первый раз, в темноте кирпичного подвала Хориса Блейдона: спокойный слегка растрепанный спаситель, склонившийся, чтобы поцеловать ей руку. Я к вашим услугам, сударыня…

И потом, когда Джеймс уехал, чтобы попасться в ловушку, о которой она догадалась слишком поздно, а сама она нашла спящего вампира в его усыпальнице под лондонским домом… Свет лампы проникал сквозь прутья решетки, выхватывая из теней длинную руку с золотым кольцом-печаткой.

Она любила Джеймса так же сильно и страстно, как и всегда. Джеймс был настоящим, был тем мужчиной, чьи руки обнимали ее по ночам. Отцом ребенка, которого она не родила. Мужчиной, который рядом с ней оплакивал ужасную потерю, когда у нее самой не было слез.

Симон…

То, что я чувствую по отношению к нему, нельзя назвать любовью…

Тогда почему мне так больно?

И Джеймс, и дон Симон говорили ей, что вампиры могут воздействовать на разум своих жертв, на их ощущения и сны. Она видела, как Исидро — старейший и сильнейший вампир Лондона — погружался в сны огромного города, когда ему понадобилось найти для Лидии компаньонку, которая согласилась бы бросить привычную жизнь, распрощаться с надеждами получить другое место и в течение двадцати четырех часов покинуть страну, чтобы встретиться в Париже с незнакомой женщиной.

Лидия видела, как он без разрешения входил в сны Маргарет Поттон, заставляя ту поверить, будто она добровольно соглашается на эту жертву.

Потому что Маргарет Поттон любила его.

Потому что он заставил ее полюбить себя. В ее снах он увидел романтический образ и надел на себя безвкусную маску героя мелодрамы.

Три ночи подряд — с тех пор, как Джеймс уехал, — Лидия просматривала медицинские журналы, проверяя имена и факты, просматривая алфавитные списки в поисках адресов… чтобы не видеть во сне мертвую и обескровленную Маргарет Поттон, лежащую на ее кровати.

Или хотя бы уменьшить время, на протяжении которого ей будет сниться этот кошмар.

Стоя над телом Маргарет, в сердце своем она кричала: «Как ты мог?» Но разум задавал другой вопрос: «Разве мог он не сделать этого?»

Он был вампиром. Поскольку она, Лидия, согласилась принять его защиту только в том случае, если он воздержится от убийств — воздержится от насыщения физической смертью жертв, из которой он извлекал свою силу иллюзий, — он голодал. А глупая влюбленная Маргарет не раз говорила ему, что ради него согласна на все, даже на смерть.

Это была любовь.

Почему я думаю об этом?

Почему мне больно?

Почему мне ТАК больно?

Воспоминания о заполненных разговорами ночах — разговорами над картами и бухгалтерскими книгами, разговорами о том расследовании, которое они вели вдвоем; в купе, в зарешеченном эркере константинопольского дома, в тумане перед черно-белым каменным скелетом венского собора — все они ничего не значили.

Ощущение, что она общалась не с вампиром, но с человеком — противоречивым и умным, незаурядным и раздражающим, ученым, иногда поэтом, перед глазами которого прошли три с половиной века человеческого безрассудства, — это ощущение не желало покидать ее; оно было таким сильным, что Лидия устыдилась собственных переживаний.

Обман. Еще одна иллюзия. Сейчас он — лишь кокон, оставшийся от былой личности. И кокон этот наполнен тьмой и жаждой чужой смерти.

«Мы всегда очаровываем. Так мы охотимся, — сказал он Джеймсу. — И это ничего не значит…»