Кровавые берега

Ориентироваться я мог лишь на звук. В принципе сейчас мне этого вполне хватало. Короткая остановка и грохот отпираемых тяжелых ворот дали понять, что меня везут не в «Шайнберг», а за город. Шум прибоя, вскоре раздавшийся справа, выдавал – мы скачем вдоль озерного берега на восток. А поскольку ничего другого, кроме тюрьмы, в той стороне не было, значит, туда мы и направлялись.

Мы с Дарио уже видели тюрьму издали, когда подъезжали к Садалмалику. Ее многоэтажное здание имело форму усеченного конуса и походило на огромное перевернутое ведро, брошенное на берегу каким-то водоносом-исполином. Немудрено, что горожане Садалмалика эту тюрьму Ведром и прозвали. Она была выстроена на краю врезающегося в озеро узкого длинного мыса. И когда мы повернули направо, а плеск волн послышался сразу с двух сторон, я окончательно убедился, где встречу завтрашний… или нет, уже сегодняшний рассвет. А также неведомо сколько последующих рассветов и закатов. Да и то, если повезет угодить в камеру с окном, а не в подвальный каземат, где меня лишат даже такой сомнительной радости.

Прежде я никогда не сидел в тюрьмах. Но даже не сообрази я заранее, куда еду с мешком на голове, быстро догадался бы, где очутился. По одним лишь окружающим меня звукам.

Мы прибыли в Ведро глубокой ночью, но жизнь в нем не утихала. То здесь, то там лязгали запоры; скрежетали несмазанные дверные петли; бренчали цепи; гулко отражались от стен шаги охранников; слышались сонные вскрики, всхрапы, всхлипы и стоны заключенных; что-то с дребезжанием упало на пол; где-то от удара содрогнулась решетка; чей-то далекий, едва различимый голос тянул заунывную песню, а может, это был всего-навсего ветер, гулявший на верхних этажах тюрьмы… И когда меня наконец-то избавили от мешка, выяснилось, что это место мало чем отличается от того Ведра, какое нарисовала моя фантазия по одним лишь здешним звукам.

Тюрьма располагалась далеко от города, дабы в случае массового побега заключенных те не добежали бы до столицы, опередив тревожные вести об этом. Ведро следовало за водоналивной станцией всякий раз, когда она переезжала с места на место, и также являлось разборной постройкой. Целиком склепанное из иностали, оно имело форму кольца с просторным внутренним двором, где узникам выдавалась пища и где они ежедневно прогуливались. И где их также порой вешали либо за нарушение порядка, либо по судебному приговору, который, согласно традиции этих краев, мог был вынесен и без присутствия подсудимого в городском суде.

Весь первый ярус Ведра занимали служебные помещения и казармы охраны. Три следующих – обычные камеры, рассчитанные на четырех человек каждая. И на последнем – пятом – находился карцер и изоляторы для важных узников. В один из таких изоляторов, как следовало догадываться, и был помещен минувшим вечером дон Балтазар. На крыше кольцеобразного сооружения также были оборудованы наблюдательные посты и площадки для стрелков. Оттуда охранники следили одновременно и за подступами к тюрьме, и за тем, что творится во дворе. Короче говоря, заведение, куда меня доставили следом за моим покровителем, было самым отвратительным местом из всех, в каких мне только доводилось когда-либо побывать.

Я сказал «меня», а не «нас с Дарио», поскольку, когда меня избавили от мешка и кляпа, моего товарища рядом не обнаружилось. В ответ на вопрос, куда его отправили, охранники влепили мне затрещину и велели заткнуться. Спорить было бессмысленно и вредно для здоровья, и я повиновался, хотя судьба Тамбурини тревожила меня не на шутку.

«Ладно, – рассудил я, топая под конвоем, – утро вечера мудренее. Если это еще не конец, завтра все выяснится. Если же конец и завтра меня повесят, то оно и к лучшему, что я ничего не узнаю про Дарио. Возможно, Владычица забрала его к себе, чтобы подвергнуть чудовищным пыткам, так что еще неизвестно, кому из нас повезло больше… Главное, не падать духом и надеяться на лучшее. Только на лучшее… Только на лучшее…»

Тот ничтожный оптимизм, какой я вроде бы себе внушил, вмиг выветрился из меня, едва мы поднялись по лестнице на предпоследний ярус. Именно сюда я был препровожден после обыска, в ходе которого меня лишили всех недозволенных в Ведре вещей. Педантичные охранники даже срезали с моей одежды иностальные пуговицы, оторвали карманы, а вместо кожаных ремня и шнурков выдали тонкий тряпичный пояс и лоскутки. Такие, какими я не мог бы никого задушить или удавиться сам. А подобное желание у меня возникло сразу, как только я зашагал по коридору между рядами камер.