Кривая дорога

— А ещё раз, помнится, — покатывался Данила, — пропала наша Зимушка. Мы поглядь, а во хлеве сзади одна доска отходит. Сразу ясно, Морчане подмогли. Мы с мужиками по свежим следам и в погоню. Я дубину взял для уверенности, так сказать, кто грабли-вилы прихватил… Ну так, чтоб не валялись без дела. Идём и видим, морчане-то нам навстречу, не стесняясь, шагают. И, главное, тоже не с пустыми руками, так их растак! Ну, мы выстроились и говорим, так вас и растак, уважаемые, козочку, того, домой извольте. А они нам и отвечают, что, де, козочка поутру к ним сама пришла и в ворота постучала. Знамо, врут. Наша Зимушка стучать не обучена — токмо молча бодаться, — я прыснула, подтверждая, что бодается Чернушка в самом деле будь здоров. — Ну вот. А потом, говорят, вы её у нас со двора средь бела дня свели, а средь бела дня, дескать, нечестно, потому что мы так решили, и теперь идём вас бить. Ну, а я отвечаю, что, мол, это хорошо, что вы идёте нас бить, потому как мы, други, идём к вам ровно за тем же и, стало быть, так вас растак, это судьба. Да…

— Ну так и чем дело кончилось? — не выдержала я, когда молчание затянулось, а Данила, судя по затуманившемуся взору, окончательно погрузился в приятные воспоминания.

— А хорошо кончилось, — вздохнул он, — и размялись и кулаками намахались. А как мириться сели, так вообще красота: Марфа тогда из смородины такую доброю брагу сварила — пальчики оближешь! Всю седмицу друг к другу ходили мириться да похмеляться…

— А коза что? — робко подал голос Тонкий.

— А что ей сдеется? — мужик растянул губы в благостной улыбке. — Коза, оказалось, случайно сбежала. По Заморью походила, к Морчанам сбегала, да и пошла в лес. К вечеру на дорогу вышла, там мы её со Щаславом и подхватили, когда, стало быть, на смородиновой браге помирились и пошли к его жене мириться на сливовой. Не упомню ужо, где она опосля осталась, у Морчан али у нас.

Чернушку стало искренне жаль.

И тут румяным колобком вкатилась в избу Людмила. Раскрасневшаяся, в сбившемся очелье, с радостными сияющими глазами, она завопила:

— Батюшка! Матушка! Я замуж выхожу!

Переглянулись Марфа с Данилой; переглянулись Толстый и Тонкий; переглянулись хромой и косоглазый охранники, изо всех сил сдерживая усмешки. Ввалившийся следом Радомир по обращённым к нему недоумённым лицам сообразил, что опоздал:

— Бежим, — коротко скомандовал он.

Что тут началось!

— Доченька! — радостно схватилась за грудь Марфа.

— Доченька? — куда более угрожающе обратился Данила к конопатому женишку.

— Опять?! — разом простонали Толстый и Тонкий.

— Я ничего такого не предлагал! — божился Радомир.

— Я люблю его! Он мой суженый! — хныкала и топала ногами Людмила.

— Мееее! — ябедничала невесть как вбежавшая следом Чернушка.

— А внуков-то, внуков скоро народите? — деловито интересовалась Марфа.

— Мммееее! — мотала головой Чернушка, намекая, что, не выломай она хлипкую дверцу старенького хлева и не пусти в ход острые рога, внуки ожидались бы куда скорее. Радомир замахнулся на неё, но подходить близко не стал, лишь потёр свежий синяк пониже спины, признавая, что на сей раз победа не за ним.

— Фросенька, милая, ну спаси меня!

Я отворачивалась, пряча улыбку, хихикала в кулачок. Толстый и Тонкий оказались менее вежливы — хохотали в голос, сгибаясь пополам и держась за животики:

— Вольно было девку лапать?

— Говорили тебе, держи руки в карманах, а не на бабьей жо…

— Но-но! — предупреждающе встрепенулся рыжий. — Попрошу при нашей спутнице не выражаться!

— А что? — спокойно ответила я. — Толстый правду говорит: нечего лапать чужие жо…

— И ты туда же! — горестно возопил Радомир.

— Да кабы не ты, остолоп, мы бы уже мирно медьку-другую отдали за проезд и мост позади оставили!

— Зато внутри тепло, а снаружи непогодь, — попытался оправдаться Радомир, тоскливо окидывая взглядом клеть[2]: чистую, просторную, наполненную соленьями, вареньями и прочими заготовками. И запертую. Нет, конечно, двери притворили лишь для вида. Пятеро упитанных мужиков и одна тощая, но злая баба вынесли бы её мигом. Но как-то… Невежливо это было бы. Да и Радомир сам виноват, посему никто с места не двигался, все лишь укоризненно глядели на охальника.

— Эта непогодь уже второй день. Вчера не застала и сегодня бы мимо прошла, — негодовал Толстый, — кабы кое-то лапищи свои не распускал и не заставлял сиднем сидеть!

Увлечённо отковыривая кусок солонины, я бросила через плечо:

— Что ж ты сделал, остолоп, что нас под замок посадили?

— Не посадили, а вежливо попросили подождать…

— Так, рыжий, — Толстый встал в полный рост и навис над виноватым сжавшимся парнем. Как бы широк в плечах Радомир не был, а смотрелся мокрым курёнком, — я тебе не баба — уши не развешу. Ты сразу говори, чего девке предлагал!

— Знамо чего! — гыгыкнул хромой охранник и — чего зазря время терять? — тоже принялся рыться в хозяйских запасах. Выудил мочёное яблочко, надкусил, сморщился и сунул обратно. Испытующе взглянул на меня, занявшую позицию поближе к мясному, но, получив в ответ неприличный жест, с места не двинулся.

— Да ничего я ей не предлагал! Так…

— Зубы заговаривал?