Кривая дорога

Она села на край кровати, потянулась за гребнем и привычно разделила волосы надвое. Золотые лучи, подглядывающие в тонкую щель ставен, перебирали пряди цвета дубовых ветвей, стекали по хрупкой спине, терялись меж сомкнутых бёдер. Она походила на Богиню. Она и была Богиней. Для него.

Воевода изловчился, ухватил любимую поперёк тонкого стана и втянул обратно в постель:

— Не пущу!

Она и не противилась. Переплела свои руки, ноги с чужими, превращаясь в единое полное страсти существо, впилась голодным поцелуем.

Вновь отстранилась.

— Он ждёт.

— Муж не любит тебя! — пытаясь ухватить последние крохи тепла, подался Берест. — А я люблю!

Она склонила голову набок, точно ребёнку собиралась сказку рассказать. Сказку о том, что герои всегда побеждают злодеев и получают справедливую награду, что одной любви достаточно для того, чтобы победить невзгоды, что двое непохожих людей, рождённых в разных мирах, будут вместе, о том, что, что бы не произошло, сколько бы не утекло времени и как бы далеко друг от друга они не были, они обязательно снова встретятся. А он бы верил. А она — нет. Но всё равно бы мечтала.

— Ты всё ещё любишь его?

Мужчина отвернулся, уселся с другого края и принялся подбирать разбросанную одежду. Провонявшая потом после утренней муштры новобранцев рубаха, наспех скинутые, вывернутые наизнанку, едва не узлом завязанные штаны, сапог, маленький аккуратный башмачок. Берест подал его женщине и требовательно насупил брови с редкими серебряными волосками — отвечай!

— Он холоден со мной. Так бывает, когда женишься не по любви, а по родительскому наставлению. Уже очень давно он не касался меня, не целовал, не прижимал к груди. Не был…тобой. Он не видит ни меня, ни сына. Только свой проклятый долг.

— Но ты всё равно любишь его?

— А ты разве не любишь до сих пор жену?

— Моей жены нет уже много зим.

— И всё-таки?

И всё-таки…

— Но я не шепчу ночами её имя.

Она усмехнулась: старого воина не проведёшь.

— Не все проклинают устроенный родителями брак. Некоторые очень ему радуются. До поры… — Богиня играючи опрокинула любовника навзничь, — но я и тебя люблю. За то, что молчишь. За то, что терпишь, за то, что не спрашиваешь.

Берест и правда не задавал вопросов. Прекрасная, таинственная, неуловимая, она всегда приходила сама и ускользала прежде, чем ему становилось невмоготу делить её с кем-то ещё, прежде чем он успевал сказать нечто, о чём бы оба пожалели.

— Убежим? — предложил он. — Бросим всех, забудем, как растаявшую зиму! Я заставлю тебя забыть мужа. Обещаю.

И он бы сумел. Женщина покачала головой:

— У меня есть семья. Муж. Сын. И секреты, о которых тебе не стоит знать. Оставь и не мучай меня. Прошу.

Прекраснейшая из всех женщин, которых он знал, порывисто встала и грубо натянула на нежную кожу богатое платье, едва не разорвав переливающуюся холодным блеском бисерную вышивку. Такая холодная и такая одинокая. А ведь миг назад пылала огнём.

Он бы заставил её забыть всех мужчин на свете! Запретил бы произносить любое имя, кроме собственного, одарил бы негаснущим жаром… если бы она только позволила.

Когда она неслышно, по-звериному, выходила из комнаты, он не удержался и окликнул:

— Агния! — она обернулась. — Возвращайся.

Ненависть — слишком сильное слово. Берест рубил волков одного за другим, распарывал глотки, насаживал на острие меча, взмахом руки стравливал с десятками бойцов… Но разве ненавидел? Нисколько! Ненавидел Любор. И злоба разъедала изнутри, заживо сжигала. Разве этого хотел его покойный отец? Впрочем, бывший городничий вряд ли тревожился о будущем сына. О том, какую девку уложить греть кровать этой ночью, о том, какой выпивкой залить похмельную со вчерашнего голову — об этом он размышлял частенько. А о сыне, которого едва ли ни с рождения, как родного, воспитывал воевода, и не задумывался.

Но Любор мстил оборотням за смерть родича. Хотел не просто изгнать из города, а выследить, уничтожить, истребить стаю до последнего. Молился б на бесплатных защитников города, олух! Но городничий не слушал наставника. А тот не привык перечить тем, кому клялся в верности.

И Берест рубил, пока не уставала рука, не наслаждаясь, стараясь быстрее прекратить мучения застигнутых врасплох, окружённых, пойманных в капкан зверолюдей.

Алое и чёрное чавкало под ногами. Волки умирали, стараясь последней судорогой дотянуться до нападавших, утащить с собой на тот свет хотя бы ещё одного. Но дружина городничего хорошо подготовилась. Запаслись самострелами, обросли крепкими кольчугами, не подпускали близко сильных умных зверей. И волков становилось всё меньше.

— Воевода! — крик захлебнулся, молящий о помощи упал раньше, чем его голос отразился от стен подземелья.

Но воин услышал достаточно и устремился туда, где без него не справлялись.