Кривая дорога

— А то ты так не видел! — по-бабьи выкрутилась я.

— Нет, не видел! А с новыми дружками, между прочим, сбежала ты!

Дружки в лице трёх слегка напуганных, но всё равно жадно внимающих скандалу купцов активно двигали челюстями и поворачивали головы от одного разъярённого оборотня к другому. Радомир даже козу от избытка чувств обнял и чесал за ухом, грозя прочесать сквозную дыру.

— А что мне оставалось делать, если тебе я оказалась не нужна, как только обратилась?!

— Да это я тебе оказался не нужен, как только ты обратилась! Из родной жены слова не вытянуть стало!

— Да о чём с тобой говорить, дурня ты кусок?! Если ты даже не попытался меня остановить перед побегом!

— Да я бы попытался! Если бы Агния не заперла в подвале…

— Что? — как холодной водой окатили, смывая злобу. Пробрало на смех: — Ты хочешь сказать, что не помчался за мной вслед, потому что мама заперла тебя в подвале?

— И отлупила, — добавил муж, прежде чем сообразил, что оправданиями вызывает смех, и тут же поправился: — ну, не сама отлупила. Там целая дюжина оборотней против меня одного… Ну, против нас троих. Двоих даже.

Я уже не слушала, держась за животик, чтобы не рассмеяться в голос:

— Потому что мама заперла тебя в подвале? И от… и от… и отлупи-и-и-и-ила! — залилась, не выдержав.

— Зря уточнил, — шепнул Радомир маменькиному сынку. — Так бы героический образ сложился.

Золотые мухи искр бесцельно носились над костром, ещё не ведающие, что им остались считанные мгновения. Они хотели жить, хотели дарить жизнь новым языкам пламени, хотели оставить след в воздухе. Но им было суждено потухнуть, оставив лишь крошечный всполох тепла. Одна, вторая, третья… Вот уже почти стемнело, огонь заканчивал свою трапезу и начал подпускать ночь и пронизывающий холод к съёжившимся, придвинувшимся поближе друг к другу путникам. Несмотря на страхи и опасения, люди, оборотни — те и другие жались к крошечному костерку, прячась от подступающей стужи. И пропадали косые взгляды, вытягивались к теплу испуганно теребящие подстилку пальцы, прижималось плечо к плечу.

Тонкий пошевелил палкой дрова, всколыхнув целый сноп алых крапинок. Словно маленькие горячие звёзды, они освещали лагерь и грели озябшие руки. Кто знает, быть может иногда, чтобы прогнать темноту, достаточно всего лишь нескольких искр. Если они достаточно горячи.

— Кто с завтрего хоть слово мне поперёк скажет, — сожру, — прервала я сонливое молчание.

Серый попробовал ногтем боровичок, запекавшийся над огнём, остался доволен, снял и неспешно покрошил себе в миску с пустой, благодаря Чернушке, кашей. И только потом спокойно проговорил, ни к кому не обращаясь:

— А слишком ретивых молодых волчиц можно и в подвале запереть…

— Как тебя — матушка? — съехидничала я.

— Не такой уж плохой способ, вообще-то.

Поутру, задолго до рассвета, помстилось, кто-то плачет. Тихо, желая не поделиться горем, а лишь выплеснуть боль.

Я недовольно сморщила замёрзший нос: давно потухший костёр не дарил тепла, пришлось прижиматься друг к дружке как можно плотнее, прятать ноги в ворох многострадальных шкурок. Справа прижималась Чернушка, спрятав бородатую морду под одеяло. Она приятно жарко пыхтела в бедро, так что даже пошевелиться жалко.

Левый бок подпирал Серый, судя по нагло обвившим меня рукам, считающий себя целиком и полностью прощённым. Скинуть бы его с телеги, да борта высоковаты.

Я сощурилась, выискивая, где небо светлеет, обозначая восход солнца. Не видать. Неужто настолько рано? Сделать, что ли, вид, что не просыпалась? Можно даже руки Серого не скидывать: не заметила во сне. Да и теплее.

Кто ж там рыдает?! Подранок какой? Кот загулял в лесу и лапу прищемил?

Пришлось вставать, осторожно выбираться из кучи-малы. Перелезла через приобнявшего за ногу Чернушку Радомира, легко перешагнула Тонкого, с трудом — Толстого. Неслышно спрыгнула наземь и двинулась на зов — напрямик к деревне.

— Кто тут? — неужто этот хриплый шёпот — мой? Нет уж, не мне пугаться какой-то плаксы. — Я тут!

Скованные морозцем Выселки приближались. Безлюдные, пустые… Как к кургану идёшь: вроде люди есть, а вроде и нету.

Плач звал, манил, уговаривал.

— Да где ты?!

Пожухлая трава льдинками хрустела под сапогами, заботливо прихваченными хозяйственным Радомиром. Небось решил продать, если я помру и не пригодятся боле.

— Любимая, ты уверена, что тебе стоит туда ходить? — Серый не таился, когда подходил, но из-за проклятого воя, кажется, уши заложило. Ничего, кроме него, не слышу. И подкравшегося мужа не заметила.

— Тссс, — я приложила палец к его губам, и оборотень замер, не решив, принять ли это за ласку или попросту замолчать. Сделал то и другое, чтобы не напутать, и выворачиваться не стал, — слышишь?

Выселки по-прежнему не издавали ни звука. Стоило сделать шаг с дороги на тропку, как пропадал ветер, нечутными становились шаги, замолкала редкая птичья возня. Шаг назад — и мир оживал.

Но плач не исчезал ни там, ни там.

— Здесь слышу, — Серый обогнул меня, пересёк невидимую границу, — а здесь нет. Как и вчера.

Я замотала головой, снова прикрыв ладонью его рот.