Критика тоталитарного опыта

Разумеется, у тоталитаризма имелись свои исторические предпосылки, как-то объясняющие его победу в стране, изнемогшей от участия в мировой и гражданской войнах, уставшей от пред– и послереволюционной анархии. Может быть, тут скрывается вышеупомянутая «логика эпохи»? Любой ценой навести порядок в истерзанной стране? Что ж, действительно навели. Но убивать направо и налево не прекратили даже после этого. Вообще объяснение не есть оправдание. Тоталитарный режим можно сравнить с лекарством, которое унимает боль самым радикальным способом – умертвляя пациента. Это даже не метафора, поскольку среди всех признаков тоталитарного строя главный – периодическая ликвидация части населения страны. Именно этим данный режим отличается в первую очередь от своих исторических прототипов – кровавых диктатур и деспотий прошлого. Те хотя и возникали на волне репрессий, но не превращали их в многолетнюю повседневность уже после своей окончательной победы, как это произошло в СССР.

В период тоталитаризма история продолжалась и у нашей страны, достигшей многого в науке, экономике, культуре. И вопреки, и – парадоксальным образом – благодаря тоталитаризму, который, убивая часть населения, тем самым давал оставшимся в живых редкие возможности для социальной мобильности, проявления своих талантов. Например, в 1930-е гг. в Воронежском университете последовательно арестовывали и убивали нескольких ректоров подряд. Вслед за каждым – некоторых проректоров, деканов, заведующих кафедрами. Их служебные места, квартиры, дачи переходили кому-то из стоявших в очереди на повышение. Точно также обстояло выдвижение новых кадров в армии, НКВД, промышленности и на селе, партийных комитетах и органах советской власти, учреждениях науки и искусства. Какими морально-психологическими потерями эта кровавая карусель обернулось для нескольких поколений советских граждан, можно только гадать.

Впрочем, как говаривал небезызвестный персонаж М. А. Булгакова, – «Подумаешь, бином Ньютона!» Среди всех прочих вполне возможных и даже наиболее вероятных потерь – разрушение лучших, жизнеспособных в начавшемся XX столетии культурных традиций русского дворянства, мещанства, крестьянства, священства; бегство из страны почти 2 миллионов эмигрантов, в своём большинстве, согласимся, далеко не худших наших сограждан; массовая продажа бесценных произведений искусства за рубеж; профанация среднего и высшего образования за счёт пресловутых Пролеткульта, рабфаков, всех прочих советских школ, выпускники которых не владели ни одним языком, включая свой собственный русский. Представители некоторых гуманитарных профессий на Украине, в Белоруссии и в России оказались репрессированы почти полностью (археологи, этнографы, филологи).

Надо ли продолжать этот мартиролог культурных и общественных потерь послереволюционной России?

Не знаю, нужно ли потомкам гордиться страной, народом, которые вытерпели ужасы тоталитаризма, но продолжали учиться, трудиться и воевать несмотря ни на что. Наверное, не философия и даже не историческая наука, а искусство, в том числе проза и поэзия, способны передать весь драматизм той эпохи. Вполне комфортная лечебница, куда в конце концов угодил Ницше, не чета заледеневшей камере Лефортова, набитому под завязку столыпинскому вагону пересылки, заснеженному в сорокаградусный мороз лесоповалу Маглага («Этого Канта бы да в Соловки!..», как беспечно иронизировал булгаковский персонаж – и не зря, совсем недолго).

Так что философу сверхчеловечества не стоило сеять «ветер» аморализма, предшествовавший «бурям» социально-политических катастроф XX века. Он просто не представлял себе количества жертв своей аморальной идеологии. Не знаю, как там обстояли погребальные дела с жертвами турецкой резни армян. Через трубы газовых печей одного Освенцима улетел дым от полутора до четырёх миллионов сожжённых узников (по разным подсчётам). К моменту освобождения этого лагеря Красной армией в нём находилось всего семь тысяч человек. Но вот в ледяных могилах Колымы, Воркуты, Караганды с идентификационными бирками зэков на пальцах ног лежат сотни тысяч наших соотечественников. А ведь это вполне христианский обряд погребения – безынвентарная ингумация, как говорят археологи. Вечная мерзлота их мумифицирована. Так что если христианский миф о страшном суде каким-то чудом когда-нибудь свершится, жертвы по крайней мере нашего тоталитаризма предъявят свои материальные аргументы лично. Просто поговорить тогда с каждым из них, да что там – просто заглянуть в его лицо у всякого апологета тоталитаризма не хватит оставшейся жизни.

О том же самом один из стихов (А. Рыбакова [15]) громадной (990 стр.) антологии «Поэзия узников ГУЛАГа» (М., 2005):