Крики в ночи

Мне хотелось быть несправедливым. Хорошенько разозлиться.

Он посидел в нерешительности, потом поднялся и через минуту уехал.

Оставшись в доме один, не считая Эммы и дежурного жандарма, который нес свою вахту, я попытался привести в порядок свои мысли. В эти первые шесть дней вся жизнь перевернулась вверх дном. Я столкнулся лицом к лицу не с конкретным фантом, не просто с поворотом судьбы, а с самым худшим из страхов — со страхом неизвестного. Это обнажило всю фальшь нашей жизни, все наше позерство. Всего неделю назад мы были преуспевающей четой, соблюдавшей все правила игры: архитектор с приличным банковским счетом и привлекательная жена. Я, конечно, видел неверные мазки в картине, отсутствие глубоких убеждений, различия в нашем происхождении, кратковременные ссоры, непонимание, но это были всего лишь маленькие неприятности в жизни двух приличных людей. Положительной же стороной оставались дети, семья, общественная работа Эммы, помощь, которую я оказывал людям своей работой. И раз в году мы расслаблялись, проводя где-нибудь короткий отдых, мы красиво обедали и воображали, что мир замер и ради нас надел праздничный наряд. А что в этом было плохого? Ничего, конечно же, пока корабль держался на плаву. Но когда он затонул в три минуты, за то время, пока я рыскал в темноте в поисках фонаря, за время, которое понадобилось, чтобы обнаружить, что Мартина и Сюзи нет, тогда мы очутились в черной пропасти.

Мне стало плохо, я пошел в туалет, чувствуя, как подкатывает тошнота, мой желудок отверг алкоголь и кофе. Унитаз, когда я наклонил голову, был испачкан не моей желчью, а ненавистью, которая клокотала во мне. Я ненавидел Ле Брева и Клеррара, которые всего-навсего пытались помочь. Я ненавидел южную Францию, какая-то искаженная часть меня начинала ненавидеть мою собственную жену, затем меня самого. Это свидетельствовало о появлении страха. Никто, казалось, не может помочь мне. Это было мое обнаженное „я“, которое противостояло всему, чего я когда-то хотел и что теперь оказалось бесполезным в связи с внезапным исчезновением детей.

— 8 —

На следующий день я решил съездить в Понтобан, чтобы выяснить все с Ле Бревом. Меня волновал не Клеррар, а старший инспектор. Он был не очень-то откровенен со мной, и я хотел выяснить причину.

Эмма не хотела или не могла сказать мне об этом, но что-то произошло между ними. Я умолял ее уехать, оставить этот дом скорби, но она отказалась. Я надумал было позвонить ее родителям, которые тут же примчались бы, чтобы утешить ее, но она категорически отказалась от этого. Ее горе стало настолько личным, что она не хотела никого видеть рядом с собой: ни меня, ни свою мать — никого. Она оставалась наедине с кошмаром.

Как мы прожили эти дни? Мы словно не существовали в реальности, хотя ходили по тем же коридорам, ели и пили, спали в той же самой кровати… рядом с двумя пустыми комнатами. Валиум, который прописал Эмме полицейский врач, похоже было, все больше и больше отдалял ее от меня. Нас охраняли полицейские, которые приезжали и уезжали на машинах, работали по восемь-двенадцать часов в день, но это не успокаивало нас: они были на нашей стороне, но помочь не могли. Я понял, что надо как-то вырваться из этого замкнутого круга, начать действовать, встречаться с людьми, Эмма же просто лежала на постели, как восковая фигура, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, не моргая, белая как полотно, и время от времени шептала:

— Они исчезли, Джим. Они исчезли навсегда.

— Дорогая. Они вернутся. Их ищут полицейские.

Но ее глаза ничего не выражали, и она часто повторяла:

— Зачем ты нас привез сюда? Это все твоя вина.

Никакие слова не помогали, они лишь сыпали соль на рану. В мыслях я снова и снова возвращался к той грозовой ночи, как и Ле Брев. Но откуда нам что-нибудь знать, если не из воспоминаний? Почему выбрали именно нас? Это был самый страшный вопрос, и я придумывал свои ответы на него, а замученные жандармы понимали не больше, чем мы. Когда я пытался понять, что они говорят, язык становился препятствием, а не помощником, но чаще всего я слышал: „нон“.

Сотрудник посольства прислал совершенно идиотское письмо, жалуясь на то, что не может дозвониться до нас, но добавляя, что все детали записаны. Записаны. И они переговорили с французской полицией, которая выразила полную уверенность в профессионализме Ле Брева. Мы должны сотрудничать с властями и оказывать им всяческую помощь.

Господи милосердный!

Я прошел на лужайку перед домом, где росла пышная трава, и смотрел, как над полями восходит солнце, где тут и там паслись коровы. Виднелись и деревья, где Ле Брев показал мне могилы. Я представлял себе пустую поляну и видел Мартина и Сюзи в какой-нибудь другой глубокой яме, холодных и безмолвных. Мне хотелось убежать куда-нибудь подальше от этого гиблого места и вообще подальше от Франции. И все же… все же… я упрямо продолжал оставаться здесь. Полный решимости найти что-то, вытащить себя из этого провала.